Когда буря стихла и они выбрались наружу, оказалось, что воды по пояс, а в лодке имеется царапина с дырой. Откуда она взялась — Шульга не помнил, хоть убейте, он и юзал лодку самую малость. Кажется, ту и впрямь брал кто-то из охотников, а починкой заморачиваться не стал. Пока заклеили, высушили и загрузились — уже и солнце высоко взошло. За вёсла сел Тарас, дядя Коля умостился на носу с длинной палкой в качестве багра, Шульга с винтовкой на корме устроился, и поплыли с богом.

Лес изменился. Деревья стояли, осаждённые мутной водой. Могучие колонны стволов по-прежнему подпирали небо, где-то в вышине их переплетённые руки скупо пропускали солнце. Хвойные лианы стлались по влажной коре, водопадами струились с нижних сучьев, оборванные и мёртвые, плавали в воде вместе с мёртвыми птицами. Многие деревья вывернуло с корнем, они упали и собственным весом обрушили другие. В прогалины сочился свет, дробясь и преломляясь крохотными искорками в миллиардах капель. Вода уже нагрелась и парила в этих редких солнечных пятнах, словно суп в огромной кастрюле томился на медленном огне. Воздух был мокрым, едва пригодным для дыхания, и красный от натуги Тарас на вёслах то и дело застревал. Двигались медленно, мешал валежник. Подлесок был сломан, перемолот, уничтожен. Путь то и дело загораживали кучи мусора и упавшие огромные кроны. Встречались и трупы животных, вокруг них уже кипели мухи — торопились жить.

Лодку тряхнуло — напоролись на бревно.

— Глаза пиздой обшиты?! — рявкнул Шульга дяде Коле. — Сейчас лодка сдуется, поплывём пешком!

— Я стараюсь! — огрызнулся старый вохровец, отпихивая с дороги плавучую преграду.

— Через два хуя вприсядку! — фыркнул Алексей.

— Начальничек, мы двое работаем, а ты сидишь, — негодующе продолжил дядя Коля и с силой толкнул импровизированным багром в очередное бревно, заступавшее путь.

Бревно взметнулось в воздух с плеском, в прыжке распяливая огромную светло-розовую пасть, полную острейших, кривых и частых зубов. Оно всё тянулось в высоту, на глазах обрастая подробностями — короткими перепончатыми лапами, бугристой спиной, могучим, покрытым отростками хвостом реликтового крокодила. От неожиданности дядя Коля прянул в сторону, нелепо махнул руками и свалился за борт. Алексей вскинул винтовку и нажал спусковой крючок. Грохнул выстрел. Дейнозуб утробно рявкнул — пуля попала по назначению, но огромное стремительное тело обрушилось на лодку, пасть сомкнулась на плече Тараса, не успевшего прикрыться веслом, и ящер рванул его в воду. Шульга почувствовал, что падает, но успел ещё раз выстрелить в гигантскую голову, целясь в покрытый пластинами висок, а затем уже упал вместе с перевёрнутой лодкой и на какое-то время оглох и ослеп — нырнул с головой. Ударился затылком о ствол, вцепился в выпуклый корень, упёрся ногами и вскочил, взметая брызги.

Он дослал патрон в патронник, но стрелять не стал — дейнозуб, размером с три их лодки, простирался между секвойями и качался на воде грязно-жёлтым пузом кверху, задние лапы чуть подёргивались, по хвосту пробегали конвульсии. Был он метров трёх длиной — молодой, парни били и пятиметрового. Достал, походу, первой пулей. Что-то шевельнулось рядом с ящером, и палец Шульги дрогнул на спусковом крючке. На поверхность, щедро окрашивая бурую воду в багровый цвет, всплыла нижняя половина Тараса — жопа с ногами в ботинках. Штаны на нём лопнули и сползли до колен, словно перед половым актом. На чуть обвислой левой ягодице виднелась татуировка: сердечко с надписью «Анна». Передняя его часть торчала у дейнозуба из пасти, сжавшейся в последней судороге и перехватившей Тараса пополам.

Справа забулькало и Шульга снова чуть не выстрелил — нервы стали ни к чёрту, но это оказался трясущийся, мертвенно бледный дядя Коля, подбиравшийся к нему.

— Ну хоть не пидор, — кивая на татуировку, сказал ему Шульга и потёр затылок — там образовалась шишка, хорошо приложился, хоть бы сотрясения не было, не хватало свалиться. — Эх, какие сапоги пропадают, — показывая на ящера, добавил он. — А также сумочка жене.

Дядя Коля ничего не ответил, зуб на зуб у него не попадал.

— Чего встал?! — рявкнул Шульга и отвесил тому лёгкую, звонкую пощёчину. — Лодку переворачивай, собирай снарягу!

Вохровец очнулся и молча стал выполнять поручение, временами зависая, словно полусломанный механизм. Прищур куда-то делся, он стал похож на старый мем со скверно выделанным чучелом лисы. Аптечку дядя Коля найти так и не смог, она сгинула вместе с сухпайками. Долго пришлось искать и второе весло, застрявшее между корнями под водой, к счастью, его нашли. Алексей осмотрел лодку, ещё раз залатал пробоины и снова подкачал.

— Садись на вёсла, — велел он вохровцу, устраиваясь на носу с винтовкой в одной руке и багром в другой. — К вечеру должны до скал добраться или мы не жильцы.

Тот покорно, без слова, сел и стал грести — изжёванный лесом старый подлый лис, повёдшийся на деньги и попавший в капкан. На секунду Шульге даже стало жаль его, но лишь на секунду, ему своё дело делать. Как говорила цыганская бабушка: собаке — кости, хозяину — мясо.

Дорогой дневник, это пиздец. Пузо мне скрутило адски, и я совершенно не понимал, что происходит. Я что, рожаю?! А что хуже всего — не понимала, кажется, и Тенго, пришедшая в растерянность и ужас.

— Что мне делать, дышать, тужиться?! — подвывая от боли, орал я.

Но от супружницы не было никакого проку, она словно враз отупела.

— Я не шаманка, не шаманка, — бормотала гадкая дикарка, сотворившая со мной эту мерзость. — Это моя первая кладка!

— И последняя! Никогда! — кричал я, изгибаясь и корчась. — Никогда в жизни ты больше не всунешь в меня свой блядский яйцеклад!!!

О боги земные и янтарные, как же больно мне было, словно что-то жрало изнутри! Временами острая, резкая боль сменялась тупой, ноющей, затем вновь кромсала меня словно лезвием, и я кричал.

Тенго сунулась меня лизать — я оттолкнул. По её морде покатилась слезы.

— Мне тужиться, или что?! — взвыл я, садясь на корточки и раскачиваясь.

Она молча плакала. Облегчения не наступало ни в какой позе. Яйца лопнули, и теперь их кожица свисала из меня подобно тряпочкам. Детей видно не было.

— Мне где-то лечь? — я тормошил дикарку, пытаясь узнать хоть что-то полезное и, не добившись ответа, не сдержался: — Чего ты воешь?! Это мне больно, не тебе!

— Надо к шаманке, здесь нет шаманки, — только и твердила она, что было крайне странно — в нашей удивительной межвидовой паре тупил обычно я, Тенго, наоборот, являла расторопность.

Тогда я испугался настолько, что даже боль отступила.

— Что делает шаманка? — спросил резко.

— Заговаривает детей и отнимает у отца, — последовал ответ, — дальше родители кормят их жирными рыбьими животами, пока на ласту не станут. К полугоду у них зубы выпадут и сами есть начнут, с камнями…

Тенго снова заплакала. Я помолчал.

— Что случится, если не отнять?

— Они будут питаться жиром отца…

Я обмозговал и только теперь понял, что гарантированно сдохну.

— То есть, твои чёртовы дети меня сейчас тупо жрут? — уточнил, как хотелось — с максимальным упрёком.

Получилось жалко — голос дрожал.

— Наши, — робко поправила дикарка. — А у людей разве не так?...

Боги янтарного мира, как же я её возненавидел в тот момент! Тенго немедленно стала для меня средоточием мирового зла, словно была виновна в падении метеорита, грозе и наводнении. Только в метаморфозе был виноват уёбок Паркинсон. Проклиная роковую невезучесть, я взвыл от нового приступа боли — чудовища, которых я выносил, прогрызали себе путь не наружу, а в чрево, к нутряному жирку… О, бедный пенис! Мой краснолицый толстячок, несчастный дружочек, как ты там?!

— Когда ты собиралась сказать про это? — крикнул я в гневе.

— Никогда, — с невинным видом ответила Тенго. — Я думала, мы успеем добраться до озера, а там помогут.