— Спой и мне, — попросил я мамашу Сьё, почтительно лизнув её седую макушку. Глаз у шаманки дёрнулся, но скрипучая песня стала громче и зазвучала иначе.

Волоком, пыхтя и тужась, короткими рывками я отбуксировал тяжеленного Паркинсона в сторону и сунул мордой в усики. Погладил их, живые и подвижные, влажные от воды, лёг навзничь, вцепился в них лапами, уткнулся бородой и вибриссами.

Я как мог подробно вообразил необходимое и объяснил цефалоту, чего хочу. И тот меня понял, дорогой дневник.

И откликнулся.

Вокруг царила шелковая ночь, лишь высоко над головой, неверный и дрожащий сквозь толщу воды, блестел, колеблясь, круглый лунный лик, да проплывали ночные хищницы, слабо отблёскивая чешуёй. Я огляделся по сторонам и увидел серебристое пятно. Пошёл к нему, пробираясь так медленно, как лишь во сне бывает, и так же торопясь, волнуясь. Наконец приблизился и вошёл в белёсый круг света от лампочки-экономки.

На кафельном полу лаборатории, сжавшись в комок, лежал голый, в чём мать родила, Паркинсон и дрожал с головы до пяток. До простых, человеческих, босых и грязных пяток, трущихся друг о друга.

— Макс, — сказал я ласково, протягивая ему руку, белую и гладкую, без шерсти, когтей и перепонок, с пятью пальцами, прежнюю свою руку. — Вставай, дружище, пошли со мной. Всё закончилось.

— Док, это ты? — спросил Паркинсон, открывая глаза и приподнимая голову.

Глаза были звериными, жёлтыми. Голова тряслась, как в жестоком припадке.

— А кто же ещё?

— Я так устал, — роняя голову на пол, пробормотал Паркинсон. — Мне снится ебейший треш, врагу не пожелаешь. А проснуться — хуй, не могу проснуться.

— Знаю, братец.

— Всё время голодно, холодно и гадко, — дрожащим голосом продолжил Паркинсон. — Делаю мерзости, хоть не вспоминай, фу, блядь. И тремор этот, выдержать невозможно… Ты можешь это всё прекратить, док?

— Могу, — я улыбнулся.

— Как? Я умру? Л-лучше смерть...

— Ты будешь ждать, пока не найдётся лекарство, способное помочь, — сказал я. — Просто доверься мне, ок?

— Опять ждать?! — с досадой воскликнул Макс. — Нет, я так не могу. Я едва держусь… Не знаю, не помню от чего…

Его глаза стали мутными, взгляд невидящим, Макс прищурился, словно силился и не мог разглядеть что-то ненавистное и кошмарное за моей спиной.

— Тебе будет хорошо, Максим, — мягко сказал я. — Боль и тремор уйдут. Кошмары прекратятся, обещаю, останется только красивое и светлое. Будешь сновидеть кораллы, рыбок, морских зверей. Идёт?

Паркинсон опёрся о мою руку и, пошатываясь, встал, тщедушный и мелкий, трясущийся, с неожиданно волосатыми ногами и животом, из зарослей в паху грустно выглядывал небольшой его пенис. Ладонью, танцующей гопака, он пригладил редкие с проседью волосёнки и сглотнул.

— Я готов попробовать, — сказал он. — Что делать?

Я подвёл его к свежевыращенному у южной стены ложу, заполненному питательной жидкостью, состоящей из неизвестных мне пока ингредиентов. Такой же, какую мы привезли из Первоприюта вместе с рыбами и улитками. Такой же, в которой коротал свою вечность младенец Первошаман. С двумя небольшими дополнениями: крохотное сосало фильтровало жидкость, прокачивая через цефалота, а небольшая железа продуцировала и вбрасывала в неё вещество, молекулу которого я сам старательно собрал. Свернул в колечко глюкозу, получив бензольное кольцо. Добавил аминогруппу, взяв воду с пола и азот из испражнений. Вышел игрушечный медведь с аминовой шишковатой башкой и водяными ножками. Вскоре цефалот уже жевал сахарный камыш и продуцировал молекулярных игрушечных медведей во множестве. Макс засунул в жидкость голову и лакнул по-собачьи.

— Дофамин, — сказал он, и залез туда целиком, как в небольшую ванну.

Стал мочить кудлатую серебряную шкуру, пить, потом завертелся как щенок, плескаясь и брызгаясь, улёгся, поджав короткие задние лапы и длинный хвост, ещё отхлебнул. Огромная голова с вытянутым носом повернулась ко мне, стоящему рядом.

— Спи, Максим, — сказал я. — Я разбужу в конце времён. И прости, что так вышло. Я, честно, не хотел.

Чудовищная морда потянулась к моей, пасть приоткрылась, обнажая кривые могучие клыки с застрявшими остатками чьей-то плоти. Он лизнул меня в нос горячим языком, обдав мерзкой трупной вонью, и закрыл жёлтые глаза.

Пузырь над его головой сомкнулся, чуть сжался и отвердел. Апокалиптический зверь, Макс Паркинсон, крепко спал. Я помахал ему через плёнку — попрощался.

Пришла пора и нам с тобой прощаться, дорогой дневник. Заряд в тебе кончается, хотя я экономил как мог и лишний раз не открывал, а Тенго непременно тебя спалит к чертям собачьим, если попрошу подзарядить. Потому — пока-пока. Спасибо, что был со мной всё это время. Если бы не ты — я б сошёл с ума. Пойду доковыряюсь до мамаши Сьё. Сдаётся мне, что вначале было не слово и даже не прион. Вначале был пломбир, как сама идея высшего и доступного каждому без исключения существу наслаждения, ради которой можно создать вселенную, и разрушить кстати тоже, если надо. Может этот эйдос и есть ключ к смыслу бытия всесильных? Постараюсь разузнать.

В тот день специальная комиссия собрала и увезла все до единого трупы мозгоедов и остатки съеденного монстра: клочья серебряной шерсти, когти и зубы. Безопасники допросили браконьера и несовершеннолетнюю дочку фермерши в присутствии мамы. В протоколе написали, что опасный для человека и окружающей среды объект был уничтожен стаей мозгоедов. Молодцы, мозгоеды, получите дополнительный ручейный грант, молоко за вредность и благодарственную грамоту в янтарной рамочке от обосравшегося министерства обороны, которое ни сном ни духом, ни задом ни передом к метаморфу было непричастно. Да, так Женька и поверил. Он-то знал правду, которую выложил дезориентированный и одуревший поначалу, побитый, одичалый и босой, до глаз заросший бородищей браконьер, руками жрущий творог на пищеблоке фермы — от тушеного мяса и котлет он с омерзением отказался. И про военных в неслабых чинах, и про «консервы» рассказал, и про то, как «адский зверь» распочковался подобно бактерии, поделился надвое, и одна его часть сбежала от «ангельской трубы», в то время как вторую заело зверьё.

— Не выдумывай, — строго сказала фермерша.

Она функционировала быстро и слаженно: одновременно готовила станционную медкапсулу, латать пробоины и травмы в этом чудом уцелевшем человеке, и торопилась к раненым зверям, которым по протоколу лечения грела натуральное козье молоко.

— Что за бред? Капелька видала одного. Просто признайся, что почкование тебе примерещилось от страха. Это не стыдно и совсем не удивительно. Укладывайся, голову сюда. Вытяни руки. Плед принести?

— Спасибо, не надо, здесь тепло… — обронил браконьер с видом мученика, и Женька вспомнил, что эти двое прекрасно знакомы…

И вот, день спустя, на допросе, мутантов стало меньше на одного! Женьке дали прочесть протокол и расписаться о неразглашении. Плюясь и мысленно костеря высшее руководство, он подписал. Чёрт с ним со всем, он давно уверился в отсутствии на свете правды и справедливости. Однако прекрасно помнил изначальный рассказ и, что самое главное — верил в вероятность почкования, потому что с проклятым метаморфом всё казалось возможным и необратимым.

Он снова сунулся на ферму, к браконьеру, которому ручейники запретили выход в мир, а предложили на выбор: закрытое учреждение — либо остаться по месту. Тот и остался. Особо не горевал, что-то помогал по хозяйству: гвоздь забить, дверь починить, говно за стаей убрать в защитном комбезе, облитом мочой хозяйки. Фермерша ему выделила флигель: комнату с кухней и, кажется, даже платила минималку из жалости. «Абы дома не без хуя» — говаривала Женькина мама о чужих бесполезных мужчинах. Про отца так никогда не говорила, наоборот, отзывалась с большим уважением.

Браконьер оказался тем ещё упрямцем, он твёрдо держался ложных показаний: метаморф был один, второй померещился. На тумбочке Женька заметил толстую библию, старый завет в совокупности с новым, кажется, у мужика от пережитого кукуха тронулась. Он не добился ровным счётом ничего, кроме пары-тройки заковыристых матюков, которые в браконьере вполне мирно уживались вместе с библией и ложью.