— Когда же ты уже нажрёшься-то? — со злостью воскликнул я в монитор.

Макс словно учуял меня — поднял окровавленную морду к камере и ударом лапы разбил её. Экран покрылся рябью, остался лишь звук. Как он убивал сотрудников, я уже не видел, только слушал ужасные вопли, плакал слезами и вытирал морду пальцами. Очень мне нравилась наша фельдшерица, Алла, но выебать её я так и не успел…

Так она еще в жизни не болела, как худо стало от укуса пиявки. Тенго страдала чудовищно, она полностью уверилась, что умрёт: не было частички тела, которая огнём не горела, пока яд разливался по жилам и безжалостно проникал в каждый закуток. Тем временем в своём садке бесновался запертый кожаный, которому от пиявки было гораздо хуже, чем ей. Тенго ничего не понимала — зачем ему было делать это с собой, и зачем бросали пиявку в неё? За что её так мучают? Просто за то, что она — дакнус? Выходит, кожаные ненавидят дакнусов просто так. Или не любят всех, кто несёт Хранителей? Но себя — за что?! Когда кожаный разломал свой садок — Тенго притворилась мёртвой, что ещё оставалось? Зажмурившись, пускала волну, волной наблюдала, как он терял остатки разума, пока не превратился в бешеного и безумного хищника, словно лягушка из головастика вылупилась. Он выжрал всех животных, разбил все штуки кожаных и все растения, а потом увидел Тенго.

«Когда начнёт ломать мой садок — ударю шипами», — выпуская в лапы брачное оружие, решила та. Такого огромного, пожалуй, не убьёт, он не рыба, но морду и лапы парализуют, смотря куда бить.

Только безумный зверь её не тронул. Просто начал нюхать, долго, очень долго нюхал со всех сторон, изучал. Тогда и она принюхалась со страхом и осторожностью. «Этот — свой, в нём Хранители», — сказал ей собственный нос. Тенго не поверила, перестала дышать, закрыла глаза и послала волну. «Он не дакнус», — возразила волна. «Но пахнет собратом!» — настаивал нос.

Больше не пугаясь, Тенго потянулась к нему через садок и принюхалась снова, теперь глубже и тоньше. Он был Больной и несчастный, этот Братец. Болезнь его чудовищем и сделала, а не пиявка. Да, пиявкин яд изменил обоих и сроднил, что ли, яд признал другой яд, братец тоже почуял в Тенго родню, вот и не тронул, но старая болезнь наградила несчастного вечным голодом. Чего-то не хватало у него в крови и белой жидкости. От братца пахло усталостью и голодом, хотя он был полон сырого мяса. Поглощённое не насыщало, что-то глубоко в его голове, там где рождаются соки, движущие тело, работало неправильно. Братец думал об этом странными словами: «дофамин, синдром». Пиявкин яд не смог восполнить недостачу, но отчасти возмещал, как мог — когда Больной Братец поглощал чужую плоть, то мог обходиться чужим соком. Совсем недолго: кровь слишком быстро бежала в его жилах, и облегчение быстро проходило, тогда голод возвращался, а вместе с ним и боль, и ярость. Так от него и пахло — безумием, болезнью, голодом, готовностью умереть и принести смерть, болезненным наслаждением редких минут сытости. Он был словно дакнус, укушенный донной гадюкой, умирающий, и перед смертью ненавидящий всех вокруг. Таких община запирала в бутоне, после смерти их не закапывали в ил, как всех, а бросали в омут. Оставалось только понять, почему в нём чудятся Хранители, и где они взялись, впрочем, Тенго никогда не отличалась сообразительностью, всё давалось ей с трудом. Сестра часто говорила, что она глупая.

— Открой садок, — попросила Тенго, и Больной Братец понял — ударом лапы сломал прутья. Тогда она выбралась. Впервые за два дня выпрямилась во весь рост и встала на задние лапы. Потянулась, прогоняя из тела остатки боли. Братец попятился, настороженно щурясь, его по-прежнему терзал голод, но яд в крови говорил: самку трогать нельзя.

— Зачем пиявка? Зачем ел? — сказала Тенго и перепугалась. Яд изменил и её саму, во рту выросли зубы и затронулось что-то в голове, там, где всегда жила волна. Или может она просто спит наяву, как давно спала больная сестра зятя, наевшись грибов у Сосновой суши? И правда, как во сне, она говорила и понимала.

А братец ответить не мог. То ли яд лишил его речи, то ли он сам по себе был молчуном и тугодумом, потому что промолчал. Затем случилось страшное: кожаная женщина подошла ко входу в комнату и заглянула в окно. Братец учуял её и снова обезумел. С дикой яростью он набросился на вход: со всей силы ударил телом и когтями в загородку. От удара комната заходила ходуном, но Братец разбежался и ударил снова! Загородка изогнулась, будто мягкая. Третьим ударом Больной Братец выбил её из стены и вырвался наружу, под переливистые птичьи трели и громкий визг из круглых красных штук, вдруг поднявшийся со всех сторон. Тенго зажала уши лапами и стала искать, куда спрятаться. Она метнулась прочь из комнаты и сразу наткнулась на труп одного из кожаных, на котором, урча, пировал Больной Братец. Отпрянула в сторону и уткнулась в тёмную щель. «Прячься!» Из щели пахло резко, как от Братца. Там лежали куски шкур и стояли разные неживые штуки кожаных, они с грохотом посыпались, когда Тенго забралась в темноту и резкий запах. «КЛА ДОВ КА» — слово пришло откуда-то изнутри. Может, яд продолжал подсказывать мудрёные звукососочетания? «ЩЁТКА, ВЕД РО, ПОЛИ ХЛОР СИДОН…»

Она подтянула хвост, захлопнула за собой выход и затаилась, ожидая, пока шум и вой снаружи стихнут. В кладовке было холодно, напуганная и взвинченная Тенго впала в ступор, стала вялой и сонной, словно внезапно пришла зима и озеро покрылось льдом. Тогда, повинуясь инстинкту, она свернулась в клубок и задремала. Ей приснилось, что она приплыла на брачные танцы в родимом озере. На самых почётных местах сидело трое старейшин и перекатывали камни во рту — жевали молодые побеги бродилых водорослей, музыканты дудели в раковины и ритмично стучали лапами, холостёж, как обычно, выделывалась на песчаном танцполе: самцы толкались жопами, кое-кто и шипы выпускал для пущей наглядности, самки громко кричали и переругивались, хвалясь голосами и густыми шубами. Каждая ждала, пока самец подплывёт знакомиться, чтоб поймать себе мужа: ударить брачными шипами и парализовать. Вот одна пара сложилась, за нею сразу же — вторая! Самки потащили самцов за бутоны. У Тенго стало тепло в животе и сердце, впервые в жизни её наполнило ощущение неизбежной женитьбы. Она увидела, что к ней приближается молодой и сильный самец, она собралась. Вот он ближе, совсем рядом… Плывёт к соседке Сюи? Тенго мерещилось, что она кружится в брачном хороводе среди лилий. Нет, самец плыл прямиком к Тенго!

— Я нашла тебя! — громко крикнула она, выпуская шипы.

Впилась в мужа всеми лапами враз, и… проснулась. В убежище хлынул свежий воздух и свет. Кожаный самец, с которым она вчера пыталась заговорить, рухнул сверху, парализованный и неподвижный, как бревно, и мелко затрясся. Впрочем, теперь он был не совсем кожаным — начал покрываться шерстью.

— Я нашла… тебя?! — отталкивая его покорное, готовое к оплодотворению тело, в ужасе повторила Тенго.

Дорогой дневник, это пиздец.

Сегодня я думал, что сдохну и больше ни строчки не напишу, однако всё ещё жив и самоотверженно веду записи для потомков и науки. Надеюсь, когда-нибудь сюда придут ручейники и найдут тебя, дорогой дневник. Кто-то наверху прочтёт весь этот треш, сделает правильный вывод и проект закроют. Плазма мозгоедов — не лекарство, она не подходит для людей. Это не комплексы биостимуляторов, это то, чего мы боялись — прионная асимметрия. Только очень уж целенаправленно действующая. Будь у меня ещё день жизни и целая, неразгромленная лаборатория — выявил бы и сам агент. Хорошо искать, когда знаешь что. Прионы меняют нас, отнимая человеческую природу, превращая во что-то иное, может записанное в их структурах и запакованное глубже первичной структуры белков. Они проникают в тело и дава-а-ай вводить собственный гомеостаз. Эти мелкие монстры-перевёртыши не лечат болезни, просто адаптируют организм под мир снаружи, что-то добавляя или отнимая по собственному усмотрению. Паркинсону дали голод и тело убийцы, а мне только зубы и перепонки между пальцами, спрятали член и нарастили шерсть.