Отмечаю, что одновременно с тем, как перестала рвать глотку Марина, замолчала и девочка. Хотя ее нервные всхлипы я все равно хорошо слышу.

— Кстати, я как раз подыскиваю крестную для нее, — переключается Марина. Одновременно слышу, как она просит Стасю не плакать и даже как будто извиняется.

— Поговорим об этом, когда ты протрезвеешь.

Но я все-таки позволяю себе выдохнуть — как минимум Марина переключила внимание и вспомнила про дочь. Значит, хотя бы какое-то время здоровью девочки ничего не будет угрожать, хотя шансов, что через секунду ее мать снова слетит с катушек, все равно довольно много.

Мне нужно заговорить ей зубы, заставить быть в фокусе на происходящем здесь и сейчас, чтобы она снова не нырнула в свое горе. Мне прекрасно знакомо это чувство, когда настолько больно, что в какой-то момент состояние вне этой боли кажется чем-то чужеродным и неправильным. Когда собственные страдания оказываются единственным, что связывает с любимым человеком. Когда избавиться от этого одновременно и хочется, и очень страшно, потому что запретить себе лить слезы по предателю — значит, пойти в новую жизнь с полным понимаем того, что его рядом больше не будет. Никогда. Никак. И даже если вдруг однажды он воскреснет на пороге, стоя на коленях с кольцом и цветами… ему придется сказать «нет».

— Я уже почти подъезжаю, — вру Марине, потому что, судя по пейзажу мелькающих в окне домов, ехать нам еще минут двадцать. Как назло — ни одного «зеленого» светофора, но Миша так умело лавирует разными двориками и окольными дорогами, что хотя бы не приходится торчать в пробках. Ей богу, если бы не растущий внутри меня маленький «чужой», я пересела бы на велик до самой зимы. — Купила торт и умираю — так хочу кофе. У тебя есть? Только хороший, не растворимый.

— А как же тонус, беременность и все такое? — хмыкает Марина, но я слышу звук открывающихся на заднем фоне ящиков и шум посуды.

— Я не претендую на звание Мать года, — говорю совершенно искренне, потому что до сих пор не имею ясного и четкого представления, какой будет моя жизнь с появлением ребенка. Зато отлично представляю, какой она станет через несколько дней, когда вернется жирный боров и попытается вытурить меня из правления.

Черт, мне нужно подумать о том, как выманить у Наратова завещание до того, как я предоставлю Новаку его агонирующую скукожившуюся от страха тушку. А вместо этого должна разбираться с детьми, чужими тараканами и мужиками. Последнего в моем списке вообще не должно быть. Уж точно не в таком контексте.

— У меня есть хорошая арабика, — с едва заметным триумфом в голосе говорит Марина. — Вообще без горечи. Это Вадим привез, когда…

— Марина, нет! — понимаю, к чему эта пауза и пытаюсь выдернуть ее в реальность, пока подруга не утонула в ней слишком глубоко. — Ненавижу арабику! Спрячь немедленно это дерьмо, а лучше выброси. Подойдет чай, цикорий, какао с молоком.

— Я знала, что у него кто-то есть! — Голос Марины снова звучит с надрывом и ребенок, который только-только перестал судорожно всхлипывать, снова начинает плакать. — Уже несколько месяцев знала! Ты же знаешь, блять, мы всегда это чувствуем! Незаметные сигналы, что член твоего мужика уже…

— Марин, поставь чайник, ладно? Прямо сейчас.

— Думаешь, я совсем тупая и не понимаю?! — Она громко истерично смеется, буквально испепеляя мое терпение. — А, может, ты… знала?

Я инстинктивно чуть крепче сжимаю пальцы вокруг телефона, но успокаиваю себя тем, что о нашем с Авдеевым быстротечном романе знаем только он и я, а Вадим не из тех мужчин, которые треплются о своих постельных победах.

— Знала что? — спокойно спрашиваю я, мысленно упрашивая все высшие силы сжалиться и сделать так, чтобы дорога до дома Марины вдруг стала прямой, ровной и совершенно свободной.

— Что у моего мужика роман с другой бабой! Не прикидывайся дурой, Лера!

— Если тогда ты и так все знаешь, то может просветишь меня каким образом я могла бы это узнать?

— Потому что ты… ты приехала ко мне в больницу! Не отговаривала меня сделать аборт!

В эту минуту я чувствую себя примерно как тот кролик из басни, когда лев, перед тем, как сожрать его, меланхолично говорит, что единственная вина кролика только в том, что ему, льву, очень хочется есть. Но от того, чтобы послать Марину далеко и надолго, я до боли сильно сжимаю челюсти, потому что где-то там сильно и громко заливается в истериках ее дочь.

А в Марине говорит ревность и обида. Это максимально тупо, но кто из нас проявляет чудеса благоразумия, когда розовые очки иллюзии внезапно и мгновенно разбиваются стеклами внутрь?

— Ненавижу! — внезапно выкрикивает Марина, и ее вопль сопровождает новая порция звуков хаоса. Кажется, она перешла в стадию неконтролируемой агрессии, и теперь будет крушить все подряд. — Всех вас НЕНАВИЖУ!

— Марина, прошу тебя, подумай о до…

Я обрываюсь на полуслове, потому что в трубке только годки.

И теперь уже я начинаю как ненормальная ей названивать, но телефон просто гудит и гудит, и гудит, без намека на ответ. Включаю громкую связь и перевожу ее номер в режим авто-дозвона. Наверное, у меня на лице написаны все хреновые предчувствия, потому что Миша, ощутимо дав по газам, коротко бросает: «Почти приехали». Я благодарю его молчаливым взглядом, а потом делаю то, что однажды вычеркнула из своей жизни вместе с другими плохими привычками — начинаю кусать ноготь большого пальца.

Но сейчас это не успокаивает, скорее наоборот — в голову моментально лезут дурные мыси о том, что я могу подцепить какую-нибудь заразу (потому что прямо сейчас не обрабатывала руки антисептиком), что могу случайно сгрызть токсичное ногтевое покрытие и что все это попадет мне в кровь, и…

Я прекращаю названивать Марине и набираю номер Вадима.

— Слушаю, — почти мгновенно слышу в трубке его офигенный бархатный голос.

Мое тело всегда отзывается на него болезненно-щекочущими кожу мурашками в количестве миллиард на квадратный сантиметр кожи.

Зачем я ему позвонила?

Господи, я же зачем-то его набрала! Для этого должна была быть причина, потому что просто так я не позвонила бы ему даже если бы мне оставалась последняя минута жизни. В моей голове мелькнула очень ясная и здравая мысль, почему мне нужно срочно набрать его номер. Не потом, когда приеду, успокою Марину и мне нужно будет отдать кому-то Стасю, а…

— Марина в дрова, — как издалека слышу свой роботический голос. Примерно таким же тоном я надиктовываю список задач на день своей помощнице. — Я не уверена, что смогу попасть в квартиру, но это нужно сделать, потому что Стася с ней. Марина там кучу посуду побила, девочка рядом, я боюсь, что она может покалечиться.

Озвучивать самый ужасный не хочу.

— Блять. — Очень коротко, но так хлестко, что хочется поморщиться от того, как сильно одно единственное слово похоже на профессиональный удар хлыста.

— Я уже почти подъехала. Мне нужно попасть в квартиру, Авдеев. Может быть где-то есть запасной ключ?

— У соседки в сто шестой, — отчеканивает он, и по звукам, сопровождающим его слова, понимаю, что он тоже собирается выезжать. — Я сейчас наберу ее, предупрежу, чтобы отдала тебе ключ.

— Ага, хорошо.

Мы снова не прощаемся и синхронно заканчиваем разговор.

Мой водитель резко тормозит, едва успевая дать дорогу вылетевшему из-за угла мопеду. Громко втягивает воздух через нос, с извинением смотрит на меня в зеркало заднего вида, но я жестом даю понять, что в порядке.

Оставшиеся пять минут дороги едем без приключений. Хорошо что здесь новые жилые комплексы и дорога между домами широкая и ровная, на ней не приходится петлять как в старых двориках.

Я выпрыгиваю около подъезда еще до того, как Михаил заглушит мотор.

Захожу внутрь, бегу по ступеням до лифта. Нажимаю кнопку и от нетерпения притопываю ногой, потому что он как раз едет вверх. Кажется, очень высоко вверх, поэтому плюю на лифт и поднимаюсь пешком. Подъем на восьмой этаж доводит меня почти до иступления — раньше я почувствовала бы от этого только легкий дискомфорт, но сейчас «чужой» высасывает из меня слишком много сил и энерегии.