Из посмертного допроса узнали, что покойный Трифон ещё и задолжал в кабаке месяц как, просрочил уплату долга и изыскивал возможности разжиться деньгами дополнительно к заработку — а работал он на заготовке леса. И что он как раз накануне был на работе своей выходной и подрабатывал на разгрузке вагонов на станции — там и присмотрел мешки с сахаром, из-за которых всё и случилось.

Эта простая в сущности история так утомила, что Соколовский едва ли не с радостью сбежал из присутственной избы на воздух, да ещё и погост местный заодно проведал — но не обнаружил там ничего, похожего на то, что видели с Лёлей в Урике. И то ладно. И потом уже просто вернулся в Сибирск теневыми путями, предупредив Пантелеева, чтоб не ждал его с порталом.

Впрочем, в городе его тоже ждали — в Медведниковской больнице и в Солдатовской, и раз уж Лёля героически взяла на себя Кузнецовскую, то ему по справедливости остались все прочие. И то хорошо, что привыкли к его появлениям вне служебных часов — с пониманием люди, знают, что он один, а вопросов важных много.

Так и вышло, что к ночи уже хотелось поесть, вытянуть ноги, и ещё хорошо бы с Лёлей хотя бы парой слов перемолвиться, не говоря уж о большем. И в этот-то момент, когда наконец-то ноги вытянул, отец его и дозвался.

— Сидишь? Вот и хорошо, что сидишь, — сказал он сумрачно. — Что ты там у вас наворотил, что на тебя аж в столицу доносы пишут?

— Я наворотил? — Михал как-то с ходу даже и не сообразил, о чём вообще речь.

— Ты, кто ж ещё, — отец смотрел сумрачно и выглядел не менее уставшим, чем он. — Доносец на тебя, да не простой, а с прицелом ещё и на меня, раз ты мой сын и тоже некромант. Мол, убираешь неугодных свидетелей, да так, что не вдруг к тебе подкопаешься.

— Ничего не понимаю, — честно сказал Михал. — Кого я убрал-то? И что, доносящий не знает, что подобного не скрыть?

— А там посмертного допроса не то не было, не то ты сам его проводил, — сказал отец с усмешкой.

— Так всегда же свидетели какие-то есть, — он продолжал ничего не понимать.

Донос? На него? С какой радости и кому вообще это понадобилось?

— А точно ли всегда? И заключения твои они тоже всегда подписывают?

Михал задумался.

— Сегодня точно подписывали. А есть ли копия?

— Так вот нет, и я увидел только потому, что с Третьяковым мы сто лет знакомы и девяносто девять из них вместе служим, — Третьяков — это министр, маг-боевик, и с отцом они и вправду знакомы давно и хорошо. — И уж конечно, фамилий ваших местных в голове не удержал. Там вообще как, есть кому за тебя слово-то сказать? Или нос дерёшь, и со всеми перессорился?

— С чего перессорился-то?

— А с чего на тебя доносы пишут?

— На кого не пишут-то?

— Ты прав, на всех, но не на всех кладут официально министру на стол, чтоб непременно дать ход и учинить разбирательство.

— И прямо будет разбирательство?

— Потянет Андрей Савельевич, сколько сможет, если не будет никакого движения — то и замнёт, а будет — ну, там посмотрим. Но ты не думай, что легко отделался, во-первых, ещё и не отделался, а во-вторых — если хотят меня подвинуть, то и от тебя не отцепятся.

Это как раз было понятно, и если речь о каких-то отцовских врагах, то те точно не отцепятся. И будут пользоваться любыми средствами, это тоже понятно. Только вот кто те враги, и чего они успели напридумывать о нём? Придумать-то о ком угодно можно, дело нехитрое, особенно — если человек не в своём огородишке небо коптит, а по всей немалой губернии мотается.

Настроение испортилось совершенно, и он понял, что даже не спросил отца — узнал ли тот что-то о Куницыне. Не до Куницына ему сейчас, это всякому понятно.

Что ж, значит — будем ждать новых сведений. И готовиться к возможной войне.

7. О возможных причинах доносительства

Не зря говорят — утро вечера мудренее. То, что в ночи показалось неприятным донельзя, утром уже виделось так или иначе разрешимым. И Соколовский первым делом связался с Болотниковым и выразил желание переговорить.

— Заглядывай, смертушка, только поскорее, — кивнул в зеркале Болотников. — А то Илья Елисеич ждёт.

Ого, Илья Елисеич, губернатор, значит. Интересно, в чём там вопрос? Или не могло так быстро дойти и распространиться?

— Прямо сейчас и загляну, если арро нальёшь.

— Отравы твоей заморской налью, куда уж деваться. Нет бы чаю, как добрый человек, — смеялся Болотников.

А Соколовский предупредил Алешку, что уходит, да как бы не на весь день, и отправился.

У Болотникова, как всегда, было тепло и сытно — каша по постному времени не с мясом, но с грибами, капуста, солёные огурчики да с той же капустой пироги. И арро — тёмный и густой, той самой, какая нужна, крепости. Хорошо.

— Рассказывай, какая нелёгкая тебя с утра принесла — ну, кроме естественного для всякого живого человека чувства голода, — усмехнулся Матвей Мироныч.

— Так вот новости из столицы подъехали, — и Соколовский рассказал о ночном разговоре с отцом.

— Донос, говоришь. Любопытственно. И что же, уважаемый Севостьян Михайлович не углядел, кто автор? Или тот автор не изволил подписаться? И в каких же смертных грехах тебя обвиняют?

— Так вот не ясно пока. Думаю, отец со своей стороны разузнает, и сообщит, но мне интересно, кому я мог перейти дорогу здесь? Неужели кто-то желает занять мою должность?

Должность предполагает больше работы и ответственности, нежели каких-то благ земных, но кто их знает, людей-то, что там у них в головах? Может быть, думают, что он на золоте ест и пьёт?

Уж конечно, ест и пьёт. Когда имеет время поесть и выпить. Хотя бы чаю горячего. Только кто ж о том задумается?

— Ты спрашиваешь, кому? Да кому угодно, — отмахнулся Болотников. — Ты не бедствуешь, одинок и независим, не желаешь составить счастье какой-нибудь девицы из хорошей семьи, а точнее — счастье маменьки и папеньки этой девицы, наверняка кого-нибудь недолюбил и бросил, а кого-нибудь не полюбил вовсе, отказал в какой-нибудь невинной просьбе, а то, глядишь, и в существенной — и всё это уже может послужить поводом для злобы и мести.

— Но ничего из названного не может служить предметом собственно доноса, всё это суть сплетни, — отмахнулся Соколовский.

— Так это я тебе назвал варианты и возможности, ты ж не о предмете меня спросил, а о том, кому мог дорогу перейти. Вот и вспоминай, что из названного у тебя случилось в последние месяцы.

Соколовский и вправду задумался — и ничего придумать не смог.

— В последние месяцы я интересовался главным образом служебными делами, — покачал он головой. — В гостях почти не бывал, на светских вечерах тоже, даже в театр дорогу забыл, — пожал он плечами. — Как-то и дел невпроворот, и в целом не до того.

— Когда признанный герой-любовник вдруг перестаёт бывать в свете и ударяется в службу, это может вызывать подозрения. А вдруг это совесть нечистая покоя не даёт? — усмехнулся Болотников.

— Да будто сам не знаешь, сколько всего делать приходится и где для того бывать, — отмахнулся Соколовский.

— Я-то знаю, но и я не могу понять, чего ради ты загрузил себя служебными делами по самую маковку вместо того, чтобы поселить в своём доме супругу, сначала одну, а со временем и детишек бы поднабралось, — усмехнулся Болотников.

— Что-то ты сам не торопишься осчастливить какую-нибудь девицу из хорошей семьи, — вернул усмешку Соколовский. — И ты не из тех, кого где-то в России невеста ждёт, насколько я знаю.

— Да никто не ждёт, — нахмурился Болотников. — Потому что там и возвращаться-то особо некуда. Я и не рвусь, прижился, мне и здесь хорошо. А родители девиц из хороших семей пускай смотрят на Фанечку и вздыхают, потому что — опоздали.

О как, Фанечка. Далеко зашло, судя по всему.

— Ну а я, если тебе ещё никто не насплетничал, с юности связан обещанием жениться, — глянул на Болотникова, поморщился, как всегда при упоминании этого прискорбного факта.