— Но потом ты преподал ему отличный жизненный урок, — хмыкнула Ма, приподняв свой бокал.

— Я сказал, что, если он не заткнется, я лично отведу его на встречу к Всевышнему, — подтвердил Дас довольно.

— Значит, в детстве он был примерным сектантом? — удивленно переспросила Ася.

— Он же рос, держась за юбку своего отца и, видимо, играл в солдатиков на всех собраниях «Пути».

— А его мать? — не удержалась от вопроса заинтригованная Ася.

— Она умерла при родах, — мрачно ответила Ма.

— И что, вы просто донесли до него мысль, что секта — это неправильно?

— Мы только открыли ему глаза на сумасшествие вокруг. Кульминацией стало его первое особое собрание, — Ма сморщилась. — В восемнадцать он увидел ритуальное убийство и до конца убедился в том, что оказался в полнейшем…

— И кончилась его детская наивность, — подтвердил Дас. — С того момента он начал бредить идеями, которыми живет сейчас.

Ася задумчиво замолчала. Она вдруг остро осознала их с Пашей кардинальное различие. Он с самого детства жил во лжи, невольно стал частью выстраиваемой собственным отцом империи зла, в которую сам искренне верил. На деле маленький мальчик никогда не мог довериться своим близким: мать покинула его, не успев даже увидеть, а отец пользовался детским доверием, взращивал своего собственного приемника, чтобы потом передать в руки юноше тщательно склеенный карточный домик. Паша был одинок, не понят, обманут, отвергнут. Ему всего-навсего повезло, что он встретил своих друзей, которые не отвернулись от странного мальчишки с причудами, а показали ему настоящую жизнь и правду, которую он сам мог выбрать.

Ася же все свое детство провела в любящей полной семье, где чувствовала себя частичкой чистой и безграничной любви. Где по выходным она неизменно получала мороженое, а на праздники могла выбрать любую понравившуюся куклу. Она просыпалась в собственной мягкой кровати не с мыслями о предстоящих собраниях, не проводила свободное время за проповедями и молитвами, не терзала свое детское сознание недетскими заповедями.

От этих мыслей у Аси сжалось сердце. Она чувствовала такое сочувствие к Павлу, какого еще никогда не испытывала, и так сильно вдруг захотела оказаться рядом, что на глаза выступили непрошенные слезы. Ей хотелось разделить эту участь с Пашей, помочь ему преодолеть свое прошлое, избавиться от груза темных воспоминаний, стереть с сознания лживые наставления и протянуть дорожку к тому будущему, которое он сам бы хотел, а не которое ему когда-то продиктовал озабоченный властью и богатством отец.

Сквозь музыку и громкие голоса друзей Ася едва услышала вибрацию телефона.

«Ярослав», — почему-то вдруг всплыла мысль в опьяненном сознании. — «Я же не отписалась ему».

Мелкий шрифт на смартфоне расплывался перед глазами, и Асе пришлось почти вплотную приблизить телефон к глазам, чтобы прочитать сообщение. Когда ее затуманенные глаза проскользили по тексту, руки вдруг обмякли, пальцы безвольно ослабли, и смартфон камнем свалился на пол, все еще мигая всплывшим сообщением.

«Нам нужно встретиться. Это срочно. Никому не говори об этом сообщении, даже Дасу с Ма. Жду тебя завтра в десять утра на заднем дворе «ИП».

— П.»

Четыре года назад

Густой сигаретный дым, затягивая горло и впитываясь в нежно-красную мягкую ткань, защекотал каждую клеточку почерневших от никотина внутренностей. Алла задержала дыхание, прислушиваясь к своим ощущениям. Жжение, горечь… Это не было приятно, но по телу словно разливалась волна умиротворения, отравленного спокойствия.

Женщина взглянула на пожелтевшие длинные ногти и скривилась. Когда-то они были вполне себе ровными и белыми, словно с рекламы маникюрного салона. Может, Алла и могла бы фотографировать свои руки, а потом продавать снимки за такие деньги, на какие существовала бы безбедно. Однако ее пальцы никогда не были эталоном красоты. Они были странными, несуразно вытянутыми, кривоватыми, словно переломанными, с какими-то кочками и ямками. Словом, не вызывали никаких эстетических восхищений.

Кожа рук в тон ногтям в какой-то момент приобрела желтоватый оттенок. Им, наверное, отливали не только руки, думала Алла, стоя у низенького белого ларька. Однако зеркала у нее с собой никогда не было, чтобы убедиться в этом наверняка.

Было ли всему виной курение? Конечно, было. И Алла знала этот ответ наверняка, она была уверена в этом так, как ни в чем другом. Все в ее внешности подтверждало пагубность вредных привычек: ломкие сухие патлы, которые язык не повернулся бы назвать волосами, неподходящие по возрасту морщины в уголках губ, глаз и на лбу, усталый потерянный взгляд черных глаз. Хотя, может какую-то роль играла и бутылка вина, которая сейчас стояла под прилавком и обновлялась каждые сутки.

«Шардоне», «Мускат», «Изабелла», «Пино Нуар», «Шираз»… Неважно, белое или красное, полусладкое или сухое, десятилетней выдержки или годовой — Алла не была придирчива. Разницы во вкусе она не различала, а эффект от всего был один и тот же. Так зачем же лишний раз загибать крючок?

— Господи, хватит уже дымить, как паровоз, — послышался недовольный голос напарницы.

Алла обернулась на голос и глухо рассмеялась. У нее был басистый резкий смех, больше похожий на мужской. Он разливался в воздухе, словно вино, и был как будто бархатный и густой, но при этом ни лишенным хрипа.

— Кто-кто? — спросила она, придавив ногой тлеющий бычок.

— Гос-по-ди, — повторила по слогам девушка, ни имени, ни внешности которой Алла уже и вспомнить-то не могла.

— Тяжело, наверное, быть верующей.

— Почему это?

— Потому что помимо мужа-дармоеда на твои плечи садится еще один такой же.

— Господи, прости ее грешную, — ошарашенно зашептала девушка, — не ведает, что говорит.

— Еще как ведаю, так ему и передай, — бросила Алла, скрываясь в тени низенького ларька.

Неровные ряды фруктов и овощей тянулись по прилавку, доверху завалив деревянные поддоны. Они были разных форм, размеров, цветов и ароматов. Некоторые незрелые, другие спелые, они медленно гнили, незаметно человеческому зрению чернея изнутри. На улице стояла сорокоградусная жара, и ее невидимое пламя добиралось даже туда, где установила свои порядки тень. Запах разложения стоял соответствующий. Он был сладковато-приторным, но от кучи гнили, спрятанной в пакете под прилавком, смердело так, что глаза слезились. Рядом с пакетом стояла бутылка недопитого вина из соседнего магазина разливного, затаившаяся под деревянной стойкой со вчерашнего дня.

— Спасибо, Господи, что моя напарница не избавилась от этого жидкого золота, припрятанного мною на черный день. Аминь, — проговорила Алла нарочито с выражением и сделала жадный глоток. Вино успело нагреться на раскаленном воздухе и выдохнуться без пробки, но своих целебных свойств оно утерять не сможет никогда.

— Я ухожу, — напарница лишь неодобрительно покачала головой и, схватив из-за прилавка тканевую бежевую сумку, вышла из магазинчика, не сказав больше ни слова, а Алла устало опустилась на деревянный круглый стул, приготовившись к очередному серому дню, каких у нее насчитывалось уже больше двенадцати тысяч. Это примерно двести восемьдесят девять тысяч часов и миллиард секунд.

Когда часы пробили девять вечера, оставалось десять страниц до конца романа, который Алла нашла на одной из полок прилавка и который взяла пролистать от нечего делать. Впервые ей хотелось задержаться на работе подольше, лишь бы узнать, чем кончилась история Эрнеста и Анны, однако одной мысли о конце рабочего дня хватило, чтобы женщина кинула книжку обратно в угол и встала со стула.

Алла устало потянулась и оглядела помещение. Тут следовало прибраться: разобрать стухшие овощи и фрукты, убрать свежие в холодильники, помыть пол и выкинуть мусор, трупный запах от которого впитался и в стены магазинчика, и в женские волосы. Однако вместо всего этого женщина ловко подцепила длинным пальцем розовую короткую ветровку, едва застегнула ее на пышной груди и выключила свет в магазинчике, намереваясь уйти, но в следующее мгновение вернулась за прилавок и забрала книжку, которую под него швырнула.