Однако курс Гитлера на союз с крупным немецким капиталом и аристократией в силу объективно обусловленного англофильства последних (см. параграф 7.2.1) в условиях отсутствия у него стратегического видения с неизбежностью привел НСДАП к геополитической ориентации на Британскую империю. В результате он превратил её в простое орудие в качестве «британского форпоста на Востоке» [202].
Именно благодаря этой непубличной, но крайне важной для обеих сторон роли «ни одно немецкое правительство в своей силовой политической экспансии никогда не получало такой поддержки со стороны Англии, как правительство Адольфа Гитлера» [80], – и в этом, как достаточно подробно показано выше, не было ни парадокса, ни недомыслия.
Принципиально важно, что стремление английских элит (для которых и Черчилль был бастардом – в прямом смысле слова первым плодом вынужденного союза британской аристократии с американскими деньгами) к поддержке нацистского режима в Германии было обусловлено отнюдь не только геополитическим планированием, но и пониманием глубокого ценностного родства.
Гитлер как «расовый патриот» и «враг коммунизма… выражал чувства [расового превосходства], разделяемые англичанами, – и стремился стать союзником Великобритании» [164], ни в коей мере не ставя при этом под сомнение критически значимый для британских империалистов колониальный принцип устройства мира.
Однако главной основой общности ценностей являлся расизм, обусловливающий фундаментальное единство представлений о народе, значении силы и функциях государства. Как бы ни презирала английская аристократия немецких лавочников, принцип создания «расы господ» был единым, и разница в радикальности (вызванная, в том числе, и ограниченностью исторического времени Германии, и универсалистским характером английского мировоззрения, во многом сформированного контролем Британской империи за мировым рынком[143], в противоположность провинциальной ограниченности немецкого национального мировоззрения: взгляд Сити на мир с точки зрения его масштаба и разнообразия был глубоко чужд взгляду с точки зрения одной Германии) оставалась глубоко второстепенной.
«Диктатор ближе всего к крупному английскому землевладельцу», – говорил виконт Лимингтон, восхищавшийся не только Гитлером, но и иными диктаторами своего времени за возрождение ими «истинно английских качеств» [152]. «Расистская Германия… непременно вызовет симпатию у Британии. Ведь в основе Британской империи лежат те же заявления о господстве, обоснованные расой», – справедливо предвидел нацистский идеолог Альфред Розенберг [334].
Немецкий МИД подчеркивал, что британский либерал лорд Лотиан «инстинктивно верно оценивает величие нашего фюрера. Он видит в фюрере строителя империи… наподобие Сесила Родса. Лотиан… ощущает внутреннее родство немецких и британских притязаний на власть.» [124]. И это при том, повторим, что лорд Лотиан был последовательным либералом – по крайней мере, в духе империалистического «либерализма лорда Розбери».
«Каковы же тогда были английские не-либералы?» – справедливо восклицает самый проницательный исследователь английских корней немецкого фашизма Мануэль Саркисянц – и резюмирует: именно «Невилл Чемберлен как консервативный премьер-министр отверг предложенный Лигой наций принцип коллективной безопасности, поверив в… восточную экспансию Гитлера» [80].
В 1936 году Англия, оставаясь членом Лиги наций, демонстративно отвергла её фундаментальный принцип – обязательство защищать жертв агрессии. Принципы Лиги противоречили британской традиции, по которой англичане – избранники бога [192], а все союзы должны служить исключительно защите Англии, но отнюдь не тому, чтобы она сама защищала кого-то. Однако непосредственной причиной отказа от принципов Лиги (и последовательно делаемого ею акцента на нравственных нормах) стало «превращение Лиги наций в антифашистское военное учреждение», что, по заявлению британского правительства, могло привести к недопустимому: «втянуть нас в акции содействия России против Германии» [164], вышедшей из Лиги наций ещё в октябре 1933 года.
Фундаментальная общность ценностей британской аристократии и гитлеровских нацистов естественным образом проявлялась и в общности классового подхода: решающая часть консерваторов «в целом рассматривала фашистов как защитников установленного порядка во всех частях света, где существовала угроза социализма», – и в первую очередь, разумеется, в Европе [80].
Весьма характерно сделанное 30 сентября 1938 года, в день Мюнхенского сговора разъяснение Министра пропаганды Чехословакии Вавречки о том, что его цинично и демонстративно преданная «демократическим» Западом страна не обратилась за помощью к Советскому Союзу в одностороннем порядке потому, что её самозащиту могли воспринять как борьбу на стороне большевиков: «И тогда, возможно, вся Европа будет вовлечена в войну против нас и России» [190].
И это отнюдь не было преувеличенным страхом, так как Чемберлен, не стесняясь, подчеркивал: было бы подлинной «катастрофой, если бы Чехословакия была спасена благодаря советской помощи» [319]. А президент Чехословакии «Бенеш вспоминал, что Запад не выдал бы её Гитлеру, если бы главной целью Запада не была как можно более полная изоляция Советского Союза» [80, 153].
Гитлер, бросивший в концлагеря[144] недовольных и в первую очередь коммунистов, был в глазах влиятельных лиц в Англии самым надежным оплотом против большевизма – в том числе против его влияния на туземцев в колониях, грозившего самому существованию империи. Третий рейх с его тотальной упорядоченностью, жесткой регламентированностью всего и вся, систематизированной субординацией и, главное, государственной идеологией, основанной на последовательной расовой иерархии, был близок британским элитам и воспринимался ими как попытка создать идеальный порядок.
Любая альтернатива ему виделась ими прежде всего угрозой хаоса и совершенно неприемлемого прихода к власти большевиков или, как минимум, увеличения популярности их идей, в том числе в британских колониях. Поэтому считалось, что «Гитлер… мог бы – при правильном обхождении с ним – даже оказаться “хорошим парнем”» [242].
Последовательное поощрение агрессии Гитлера английской элитой непосредственно было направлено прежде всего на инстинктивное сохранение «британского образа жизни», ограниченного к тому времени (в силу разложения Британской империи) «джентльменскими ценностями» праздного английского класса [281]. Личный секретарь лорда Галифакса отмечал, что «настоящими противниками перевооружения являются богачи из партии [консерваторов], опасающиеся обложения налогами. Ведь любая война, независимо от того, проиграем мы её или выиграем, погубит богатые праздные классы, которые вследствие этого выступают за мир любой ценой» [154].
Чемберлен вынужден был поощрять Гитлера и в конечном итоге служить ему, «чтобы сохранить империю и [британское] общество, какими они были… Это… и завело Англию в тупик, в конце которого находилась война» [216].
Таким образом, «политика умиротворения» Гитлера имела и существенную внутриполитическую подоплеку: переход от поощрения и провоцирования к противостоянию его агрессии и сдерживанию её объективно потребовало бы от Англии увеличить производство вооружения и в целом нарастить промышленное производство, что неизбежно увеличило бы не только численность, но и общественно-политическую значимость рабочего класса. Понятно, что последнее воспринималось английской элитой как значительно более серьезная угроза, чем духовно близкий ей германский фашизм [273].
Ведь в самом деле: в принципе невозможно было провести перевооружение, избежав при этом «чрезвычайного увеличения роли организованного рабочего класса в обществе… Нельзя забывать об этом, говоря о “политике умиротворения”. В результате “странная” война явилась попыткой и после объявления войны сохранить порядок, существовавший в довоенные годы» [279]. Порядок, при котором (по словам Невилла Чемберлена, обращенным к королю Георгу VI) «Германия и Англия играют роль двух столпов, на которых держится мир в Европе, и являются оплотом против коммунизма» [80].
