Причины этого многообразны, поучительны – и заслуживают пристального внимания.

В психологическом плане фашизм является порождением инфернального ужаса буржуазии (прежде всего мелкой, преобладавшей количественно, но отнюдь не только её) перед своей социальной смертью, которой она вынуждена была смотреть в лицо и от которой она пыталась скрыться вовне, в беспощадную агрессию. В Германии этот ужас был порожден очевидной реальностью: с одной стороны, безысходностью и беспомощностью Веймарской республики, качественно усугубленной катастрофой Великой депрессии, с другой – во многом вызванным именно ими подъемом политической борьбы рабочего класса за свои права.

Нацизм, таким образом, был крайней формой реакции буржуазии на осознаваемую ею с беспощадной ясностью угрозу своего уничтожения: социального – из-за обнищания, политического – в силу обострения классовой борьбы.

В Англии социально-экономический и, соответственно, политический кризис протекал неизмеримо мягче, так как по-прежнему колоссальные ресурсы колоний (в том числе и выкачиваемые из той же Германии в качестве репараций) обеспечивали власти ресурсы, необходимые для поддержания приемлемого уровня жизни (и сохранения жизненных перспектив, что не менее важно), с одной стороны, среднего слоя общества (включая социально менее значимую в метрополии огромной колонии, чем в Германии, мелкую буржуазию), а с другой – рабочего класса, который отнюдь не доводился до отчаяния даже в самые напряженные с точки зрения экономической конъюнктуры периоды.

Не менее важным представляется и то, что наличие огромных колоний (воспринимавшихся обществом, в отличие от германских, как часть единого с метрополией жизненного пространства) давало постоянную возможность канализации избыточной социальной энергии любого рода, которая в Германии, будучи заперта в стране, оказывала колоссальное воздействие как на политические процессы, так и на психологическое состояние общества.

В частности, нацизм, последовательно следуя Ницше, не оставлял человеку как таковому места между недочеловеком и сверхчеловеком [246].

Однако в английском обществе не оставалось места для фантазий о сверхчеловеке – просто потому, что благодаря наличию колоний там «(а быть англичанином значило быть “избранным над всеми народами”) хватало “властелинов”, уже, – а не будущих – властителей мира. А значит, в Англии не оставалось социального пространства для “революции [гитлеровской] новой аристократии” (среднего класса) “против масс”, в духе “богочеловека” – “богочеловека”, в одиночестве стоящего надо всеми, обладающего беспредельной властью и подчиняющегося лишь своей воле» [80].

Наконец, английский расизм сложился и распространился как устойчивая совокупность представлений в период подъема империализма, в первую очередь собственно британского, и в эпоху вызванного этим социального оптимизма, что наложило на него свой вполне очевидный отпечаток.

Если английский расизм – дитя победы и осознания успеха мирового масштаба, то учившийся у него, по мере сил копировавший и в меру понимания развивавший и продолжавший его немецкий нацизм – дитя поражения, дитя катастрофы, несущий на себе их беспощадный отпечаток, причём катастрофы не только национальной и социально-экономической, но и идеологической: он окончательно формировался в исторических сумерках – если и не «сумерках богов» по Вагнеру, то «сумерках капитализма» по Марксу.

«Фашизм как эффективное движение возник из страха», [80] из всеобъемлющей и всесокрушающей паники, по перечисленным выше причинам просто не ведомой относительно благополучной Англии.

Одним из внешних проявлений этой паники была историческая спешка. Нацисты прекрасно осознавали, что в силу жесткости мировой конкуренции должны стремительно пробежать путь, на котором Англия как его первооткрыватель могла особенно не торопиться. Так, немецкий историк Штробль объясняет радикализацию нацистами английской модели следующим образом: «Действия [Гитлера] должны были быть радикальнее любых действий Британии ввиду необходимости достичь желаемого результата [мирового расового господства] в гораздо более сжатые сроки. Британии потребовалось два с половиной столетия, чтобы покорить Индию. Россию же [ «Индию» Гитлера] следовало завоевать за столько же месяцев. Именно поэтому методы Гитлера отличались от британских» [334].

Весьма существенным фактором, сформировавшим немецкий нацизм, являлось не только бешенство мелкого буржуа перед лицом своей социальной гибели, но и собственная мелкобуржуазная, мещанская культура, сформировавшаяся в центральной и западной Европе, в основе которой лежала яростная, до поры подавляемая социальными институтами зависть ко всем окружающим, проявляющаяся в сладострастном раболепстве перед вышестоящими и сладострастном же топтании нижестоящих. Принцип фюрерства идеально выразил эту культурную особенность. (Английское обожествление вышестоящих и презрение к социальным низам при всей внешней схожести не являлось ни завистливым, ни тем более яростным)

Освобождение мещан от их господ во имя человечности (произошедшее, пусть и в социально разрушительной форме, с крахом феодализма и кайзерства) пробуждает у них (при сохранении мещанской культуры) жажду найти того, над кем можно господствовать и чью человеческую природу можно безнаказанно отрицать ради самоутверждения как субъекта власти.

Важно, что психология мещанина, являющегося или только мечтающего стать мелким буржуа и воспринимающего материальный достаток как единственное доступное ему подтверждение своего собственного существования, «единственную экзистенциальную опору», делает его предельно, невообразимо уязвимым перед любым кризисом, снижающим уровень жизни. То, что для добуржуазного (например, албанского, болгарского, греческого, испанского, польского, сербского, советского) или глубоко имперского по духу (английского) общества является не более чем проблемой, для мещанина является концом света, вызывающим немедленную реакцию выживания.

И наоборот: «Если бы правление [нацистской] Германии принесло нам благосостояние, девять из десяти французов смирились бы с ним, а трое или четверо [из десяти] приняли бы его с улыбкой», – с беспощадной честностью зафиксировал Андре Жид в июле 1940 года [80].

Поэтому западная и центральная, успевшая провариться в буржуазном котле Европа покорились нацистам без каких-либо внутренних затруднений – причём не только из чувства бытового комфорта, но и в силу ощущения социального родства мещан. Фашизм западной и центральной Европы был экстремизмом среднего слоя, его чудовищной гиперреакцией на угрозу своему существованию (причём отнюдь не только со стороны социальных низов – в Германии после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года было истреблено более 5 тысяч представителей дворянских родов Пруссии и земель восточнее Эльбы, недостаточно укорененных в центральной Германии для того, чтобы спастись от социальной профилактики, проводимой диктатурой мелкой буржуазии).

В Англии в силу отсутствия как подобных угроз, так и подобного мещанства (в силу прежде всего качественно больших ресурсов, обеспечиваемых колониями, и использования их для выхода агрессивности вовне со снижением её уровня внутри страны), а также в силу воспитанной поколениями фактического террора исключительной социальной покорности масс фашисты сохраняли постоянную органичную связь с истеблишментом и не только не угрожали ему, но, напротив, служили его бойцовыми псами против отсутствующей внутренней «революционной опасности», а главное – против реальной угрозы антирасистских движений в колониях.

Безопасность фашизма для британской элиты делала его полезным и, более того, привычным и комфортным инструментом как внутри империи – для удержания в узде колоний, так и вовне – для уничтожения «коммунистической угрозы» в лице Советского Союза.