Глубочайшее и всеобъемлющее влияние, вызванное этим положением Англии, на формально отрицающие её и даже прямо враждебные ей общественные силы Германии, невозможно переоценить; более всего оно напоминает многократно описанную психологами завораживающую и гипнотизирующую власть авторитета [274].
Безусловно, умение занять такое положение (и, что представляется едва ли не более важным, на протяжении исторически значимого времени сохранять его) представляется самостоятельным элементом глобальной исторической конкурентоспособности, отдельным источником превосходства британских элит над их противниками и союзниками (описанного в первой части настоящей книге по своим составным факторам, обеспечивающим его длительное сохранение).
Однако это же умение, принося авторитету, становящемуся источником подобного подражания, колоссальные выгоды, вместе с ними вполне объективно и неумолимо накладывает на него и колоссальную ответственность (разумеется, принципиально отрицаемую представителями англосаксонских элит, причём далеко не только в отношении гитлеровской Германии) за конкретные формы этого подражания и, в особенности, за его исторические последствия.
Глава 6. Идеология архаизации как психоисторическая диверсия
Веймарская Германия, весьма быстро убедившаяся в полной нежизнеспособности и потому объективной промежуточности навязанной ей по итогам Первой мировой войны либеральной, а по сути дела колониальной модели управления и в целом существования общества, оказалась перед объективной необходимостью выбирать между проектом социального модерна, который в то время олицетворяли поддерживаемые Советским Союзом коммунисты, и нацистским проектом глубокой социальной архаизации, – по сути дела, воссоздания рабовладельческого общества.
Инфернальный ужас крупной буржуазии перед коммунизмом был вызван отнюдь не столько узко классовыми причинами, сколько прежде всего универсалистским характером коммунистической идеологии, делающим её объективным конкурентом либерализму как буржуазной идеологии. Коммунизм и либерализм говорили на одном языке, функционировали в рамках единой системы понятий [95] – и потому являлись (и являются и по сей день), в том числе и в силу исключительно глубокого взаимопонимания и исторического родства, непримиримыми стратегическими конкурентами, пусть даже и способными (в силу все того же взаимопонимания) на временное тактическое объединение против общего противника.
В то же время имманентно присущая нацизму расовая ограниченность гарантированно обрекала его на локальность [19], которая с точки зрения мировой конкурентной борьбы означала глобальную слабость и объективно представляла собой предпосылку превращения его в стратегический инструмент либерализма, – грязный и стыдный, но по большому счету безопасный для него (хотя и смертельно опасный для многих отдельно взятых его представителей).
Именно объективная сила и привлекательность коммунизма и столь же объективная собственная историческая слабость нацизма прежде всего обеспечили последнему всемерную поддержку крупной буржуазии Запада (и в особенности его финансовой олигархии) – и, как результат, приход к власти[90]с последующим третьим (после Карла Великого и Наполеона) объединением континентальной Европы.
Национал-социалистическая рабочая партия Германии (НСДАП), не только не отрицая капитализм, но и всецело оставаясь в его рамках, стала тем не менее принципиально новым явлением, новой формой и новым этапом в развитии общественного (само)управления, соответствующей объективным требованиям индустриальной эпохи. Она в корне отличалась от всех буржуазных партий всех времен тем, что не служила какой-либо одной из групп капитала (включая национальный капитал самой Германии), а стала политически самодостаточным автосубъектом управления в совокупных, конечных, стратегических, но ни в коем случае не тактических интересах национального капитала (и ни в коем случае не в частных интересах какого бы то ни было из его компонентов) [91].
В этом качестве НСДАП смогла справиться (хотя и неизмеримо хуже и непоследовательней советских большевиков, что и явилось одной из причин её исторического краха) с задачей организации развития науки, выполнив историческую функцию, оказавшуюся непосильной для политически ослабевшей к тому времени аристократии.
В то же время даже хотя бы воссоздать на новой технологической базе (не говоря о том, чтобы создать заново с достижением принципиально нового качества) полноценную фундаментальную науку, несмотря на целый ряд действительно выдающихся (и в целом ряде направлений оплодотворивших после их краха всю мировую науку) прикладных достижений, нацистам не позволило их фундаментальное, продиктованное сочетанием консерватизма и романтизма стремление к социальной архаике. (Их и по сей день потрясающие воображение чудовищные зверства, последовательное отрицание гуманизма и по-немецки тщательное расчеловечивание представляются прежде всего лишь следствиями этого стремления, служащего краеугольным камнем их мировоззрения.
Именно этот имманентно присущий нацистской идеологии (как экстремистской формы консерватизма) и потому объективно принципиально не исправимый и не поддающийся какой бы то ни было компенсации порок сделал созданную ими модель нежизнеспособной, вынудив их растратить колоссальные ресурсы на заведомо бесплодные и хаотичные мистические поиски и ритуалы.
«Интеллект подчиняется воле… с катастрофическими последствиями», – резюмировал этот порок А. И. Фурсов [95], – добавим от себя, драматически повторяя тем самым трагедию британской элиты, которой немецкие нацисты истово пытались подражать (игнорируя со страстью неофита фундаментальную идеологическую разницу между британским либерализмом, служащим империи, и своим консерватизмом, служащим мечте о создании таковой).
При этом, овладев государством и превратив его в свой функциональный орган (при внешнем сохранении большинства институциональных буржуазных формальностей), нацистская партия в предельно жесткой и емкой форме выразила идею диктатуры крупного национального капитала реального сектора, доросшего до уровня и, что самое важное, пределов национального государства (а отнюдь не финансового спекулятивного капитала, переросшего государство, как это произошло в Англии и затем в США).
Фундаментальное отличие от НСДАПсоветской большевистской партии заключалось не только в прогрессистской и универсалистской, а не архаичной и локальной сути коммунистического проекта, но и прежде всего в базовой причине этого сущностного отличия: ВКП(б)[92] осуществляла диктатуру народа, а не капитала, служила человеку, а не прибыли (в конечном счете в силу гуманистичности русской культуры). В силу этого она по вполне объективным причинам была попросту вынуждена, вне зависимости от психологических травм и личных склонностей своих вождей и членов, стремиться к развитию и гармонизации человека, его гуманизации, а не, напротив, к его расчеловечиванию и уничтожению самой человеческой природы, на стремлении к чему основывался нацистский проект, с немецкой педантичностью осмысливший и перенесший в Европу английские колониальные практики (что будет показано ниже).
Достигая чудовищных целей чудовищными методами, нацистская партия смогла обеспечить централизованное руководство экономикой, занять на новом этапе исторического развития место феодальной аристократии в деле управления развитием науки и добиться благодаря этому значительных успехов [90], опередив всех своих конкурентов в ряде практических разработок (вроде ракет и реактивной авиации).
Однако национальная и государственная ограниченность, вызванная ориентацией на срощенный с государством капитал реального сектора, а также несовместимое с подлинно научным подходом к развитию стремление к социальной архаике обеспечивали в принципе не устранимую, имманентную слабость нацизма по сравнению с либерализмом. Ведь последний служил финансовому спекулятивному капиталу, не ограниченному государственными границами и ресурсами. Эта объективно обусловленная и при том колоссальная разница потенциалов не в меньшей степени, чем разница между расовой локальностью нацизма и универсализмом либерализма создавала объективные предпосылки для использования нацизма либерализмом в качестве своего слепого орудия.
