Гитлер не уставал подчеркивать, – причём, как правило, отнюдь не в целях самооправдания, а для доказывания своей правоты и эффективности, – что его политика (причём в наиболее жестоких её формах) строилась именно на основе английских моделей, а управление оккупированными территориями Восточной Европы и Советского Союза – на основе действий Британской империи в её индийских колониях. В 1935 году он заявил: «Только у меня, подобно англичанам, хватит жестокости, чтобы добиться цели» [80].

Буквально за несколько месяцев до непосредственного начала Drang nach Osten[125], 28 апреля 1938 года Гитлер торжественно напомнил «соотечественникам, товарищам по партии и национал-социалистам»: «Я восхищаюсь английским народом. В деле колонизации он совершил неслыханное» [80].

Один из высокопоставленных эсэсовских руководителей указывал на самоочевидное для своего круга: «Всё то, что мы хотим претворить в жизнь в отношении расы, классов и образа жизни, уже давно существует в Англии» [326; s. 146].

Вероятно, поэтому «ни один глава немецкого государства так не идеализировал Англию, как Гитлер. Нацистский режим всегда относился к британской империи как к “старшему брату Третьего рейха”, связанному с Германией общими постулатами о расовом превосходстве… Неоднократный отказ Германии в прошлом “таскать для Англии каштаны из огня” был ошибкой – прямо заявляет Гитлер в Mein Kampf: ещё в 1904 г. немцам следовало напасть на Россию, чтобы добиться благоволения Англии. Германская империя должна была сделаться мечом Британии на континенте.» [80].

«Конечная цель политики Гитлера… состояла в присоединении к Британской империи»: он хотел любыми способами войти в мир англичан – самый привилегированный из миров – «сначала на правах поверенного в делах, а затем и в качестве руководителя» [323]. Даже после начала Второй мировой он оставался «уверенным, что конец войны станет началом длительной дружбы с Англией.» [71].

Всевластие британских ориентиров далеко пережило нацизм. Так, ещё и в 1955 году высокопоставленный очевидец приписывал «большинству немцев тридцать три почтительных поклона», – причём именно перед англичанами, а не перед уверенно доминировавшими в Западной Германии политически и информационно американцами [336].

Несмотря на предельно прагматичное и предельно жесткое отношение к туземцам, обусловленное в основе своей ветхозаветным (а точнее, неоиудаистским) по своему духу протестантизмом[126], несмотря на систематически проявляемую не только при покорении Ирландии, но и в ходе повседневного управления ею изуверскую жестокость, технологии колониального управления вырабатывались во всём их бесчеловечии в Англии достаточно долго.

В Индии в середине XVIII века сами губернаторы Британской Ост-Индской компании официально женились на индийских женщинах, и это отнюдь не считалось чем-то предосудительным или даже странным. В 1778 году английским солдатам, женившимся на туземках, даже оказывалось материальное поощрение, поскольку их дети, как предполагалось, должны были пополнять ряды колониальной армии. В 1807 году, когда мыс Доброй Надежды перешел от голландцев к англичанам, около 10 % белых были женаты на «цветных» (причем 3 % на чистокровных африканках) [228].

Ещё в 40-е годы XIX века на заседании Лондонского антропологического общества открыто признавалось, что «Англии ещё только предстоит учиться тому, как следует править чужеродными расами» [80].

Морализм, связанный в политике прежде всего с Гладстоном, позволил английскому обществу черпать дополнительные силы в одушевлении своей якобы освободительной миссией. Борьба с рабством и работорговлей (после того, как Англия уступила лидерство в ней, она начала яростно бороться с арабскими работорговцами, игнорируя англосаксонских, – прежде всего южан США) позволила укрепить свою власть, обосновав право на неё в собственных глазах не только силой, но и «моральными установками» [264].

Однако колониальная практика не оставляла морализму места в реальной жизни (за исключением пропаганды и самооправдания). Уже в 1847 году будущий премьер-министр Англии Дизраэли, вместе с Томасом Карлейлем создавший британский империализм именно в том виде, в котором он вдохновил Гитлера, провозгласил как непреложное правило: упадок любой расы неизбежен, если только она не избегает всякого смешения [147]. А «резня британского гражданского населения индийскими “мятежниками” в 1857 году, ставшая предпосылкой для паники из-за вымышленного [хотя на самом деле, скорее, предотвращенного – М.Д] негритянского бунта на Ямайке в 1865 году[127] (вызвавшего волну панического ужаса перед “неграми, пьяными от крови” и “спятившими от возбуждения”), даже в большей степени, чем страхи, связанные с освобождением рабов в США, [окончательно] повлекла за собой господство расистской идеологии в викторианскую эпоху» [80, 318].

В результате «с тех пор, как империя стала прочной, британцы оказались неспособны относиться к африканцам как к человеческим существам» [127].

В 1840–1860 годы Англия от «колониального гуманизма» перешла к практическому империализму: альтруизм (пусть во многом декларативный) противников рабства окончательно превратился в беспощадный прагматизм колонизаторов: «Утверждая превосходство… белой расы над черными туземцами… нельзя пользоваться привычными нравственными нормами… [, так как] дикари не понимают доброго отношения». Английская аристократия и крупная буржуазия очень быстро обнаружили и то, что «с азиатами чрезвычайно выгодно обращаться так же, как с неграми» [342].

В Индии «англичанин обосновывал своё право считаться «аристократом» не религией [как при испанском империализме], не образованием [как при французском империализме], не классом [как в Советском Союзе], но принадлежностью к доминирующей этнической группе» [129].

Это отношение британцев к туземцам было осознано самими же британцами в качестве неоспоримого доказательства превосходства «нордической расы» (к которой они относили себя) над «средиземноморской» в Европе и в самой Англии [341]. При этом для многих англичан ближайшим местом жительства «ниггеров» стал Кале (или Дублин, «населенный «низшей кельтской расой») [227]. Считалось, что «примеси… иностранной крови» (в том числе французской, ирландской, еврейской) «угрожают врожденному превосходству англосаксонской расы». Англичане не рассматривали французов как белую нацию формально из-за часто смуглой кожи, а в реальности из-за постоянной конкуренции с ними.

Преподаватель оксфордского колледжа в 1870–1893 годах Жове констатировал: «большинство англичан не могут править, не заявляя при этом о своём превосходстве, они всегда были подспудно озабочены проблемой цвета кожи» [80].

Смешанные браки серьезно порицались британским обществом уже с середины XIX века. В 1869 году для каждого «англичанина, способствовавшего появлению на свет… смешанной расы», требовали сурового наказания [80]. С 70-х туземные женщины могли быть для англичан исключительно любовницами или проститутками.

Правда, угроза «смешения рас» (вызывавшая подлинную истерию в Третьем рейхе) для британцев была актуальна и значительно позже; так, она тревожила ещё вице-короля Индии лорда Керзона (занимавшего этот пост с 1899-го по 1905 годы), который всерьез выбирал между смешанными браками и хаотичным сожительством представителей «имперской расы» с туземцами (в частности, для ограничения последнего он выслал в Англию англичанок-буфетчиц).

В 1899 году британская общественность была шокирована попыткой англичанки Китти Джюэл выйти замуж за южноафриканского «принца» Лобенгулу «Англосаксонские расы уже давно считают смешение рас бичом цивилизации», – заявила газета The Spectator. A Daily Mail поздравила священников, отказавшихся венчать эту пару, с тем, что они отказались быть «сообщниками… безнравственности». В результате затравленная женщина покончила жизнь самоубийством, а Лобенгула, чтобы выжить, пошел работать шахтером [257].