Вместе с тем это использование носило характер глобального эксперимента, который с точки зрения его англосаксонских организаторов мог, хотя и с низкой вероятностью, увенчаться и успехом – крайне полезным для них (этот успех достигается лишь сейчас, на базе качественно новых, информационных технологий [20]).

«Третий рейх – это не только операция германской финансово-промышленной верхушки при активном содействии англо-американских банкиров и промышленников, это ещё и общезападный эксперимент (на немецкой почве) создания брутального постмодернистского политикоэкономического порядка, в котором в интересах капиталистической верхушки ликвидировались все демократические достижения…, добытые средними и нижними слоями со времен Французской революции 1789–1799 гг. Речь шла о создании Железной Пяты [44 – М.Д.] в досовременной (орденские структуры, неоязычество и т. п.) обертке, о ликвидации демократических институтов, в перспективе – гражданского общества и христианской церкви, но при сохранении капитализма. Речь также шла о создании механизма управления большими массами населения на основе контроля над их психосферой (посредством идеологической пропаганды, индустрии развлечений) и манипуляции поведением. Показательно, что американцы после 1945 г. вывезли из Германии не только физиков, но и несколько сотен психологов и психиатров, которые в 1950–1960-е годы «под зонтиком» ЦРУ трудились над разработкой субкультуры «рок, секс, наркотики» как средства контроля над американской, а позже – мировой молодежью, её психосферой. Третий рейх был ещё и экспериментом создания постмодерного капитализма, очищенного от любых демократических форм, а также от мешающего ему христианства» [94].

Ценой страшных жертв и перенапряжения всех сил уничтожив нацистского монстра, советский народ лишил англосаксонские (причём в первую очередь именно британские) элиты этого страшного глобального орудия, тем самым создав ещё одну весомую причину их ненависти к себе и, разумеется, ещё более усилив эту ненависть.

Более того: в полной мере овладев созданной немецкими философами диалектикой, советские политические деятели первой, революционной волны смогли на практике применить её к общественному развитию, во многом освоив и революционную надстройку над диалектическим материализмом – созданный все теми же К. Марксом и Ф. Энгельсом исторический материализм, изучающий (если отбросить навязшие в зубах старшему поколению схоластику и начетничество) закономерности изменения самим обществом закономерностей своего же собственного развития.

Однако сил на освоение этой сложнейшей науки (в практических формах своего применения балансирующей уже за гранью искусства и потому требующей вдохновения и самоотречения, а не только одной лишь голой логики) и тем более на ее глубокую проработку в качественно новых условиях и самопознание в её рамках у изможденного борьбой за существование советского общества после войны уже попросту не было. Именно это обессиливание и стало фундаментальной, гносеологической причиной его исторического поражения (которое англосаксонский Запад нанес всё тем же либерализмом, эффективно используемым вот уже четвертый век в качестве сокрушительного психоисторического оружия против своих врагов – от королевской Франции XVIII века до коммунистического Китая XXI века; правда, как показывает практика Си Цзиньпина, в последнем случае неудачно).

В отношении же Германии грех нацизма (бывшего во многом органичным порождением не только немецкой культуры с её романтизмом и склонностью к язычеству [95], но и всей многовековой западноевропейской культуры в целом[93]) был эффективно использован англосаксами для разрушения психики немецкого народа при помощи прививания ему на поколения вперед саморазрушительного антихристианского (и в этом англосаксы использовали языческую основу немецкой культуры) чувства «коллективной вины» и «коллективной ответственности» за совершенные преступления.

При этом представляется в высшей степени характерным, что сами эти понятия, не просто не существовавшие в общественной практике Европы, но и прямо отрицаемые европейским правом, были успешно заимствованы англосаксами не только из гитлеровской, но и из своей собственной колониальной практики[94].

Таким образом, в долгосрочном плане неизбежно временная победа нацизма как архаичного в социальном плане и потому обреченного на историческое поражение общественно-политического проекта представляет собой занявшую как минимум жизнь целого поколения психоисторическую диверсию против Германии, посмевшей дважды бросить вызов английскому доминированию в мире.

Эта оказавшаяся исключительно успешной диверсия заключалась, насколько можно судить, в традиционном для Англии (см. параграф 3.3) навязывании стратегическому конкуренту заведомо ложной и потому подрывающей его концепции, – которую в данном случае удалось еще и превратить в эффективный исторический инструмент культурно-психологического и в конечном счете политического оскопления целого народа, все еще представляющегося великим по своему прошлому и по своему культурному потенциалу (который, правда, был после Второй мировой войны сделан англосаксонской системой образования попросту недоступным для его представителей).

Наступившее после этого феноменального оскопления, являющегося не менее поразительным торжеством социальной инженерии, чем прививка русофобии нынешней Украине, беспощадное вычеркивание немецкого народа из истории – причём вычеркивание не в одиночку, а вместе со всей континентальной Европой, – мы наблюдаем в настоящее время. (Точкой невозврата, насколько можно судить, стал безнаказанный взрыв «Северных потоков», навсегда лишивший Германию источника её экономического развития – ресурсов России, будь то деньги, украденные на спекуляциях вокруг железнодорожных проектов времен Александра II, или деньги за оборудование времен царской и советских модернизаций, или дешевые гарантированные энергоносители и деньги за потребительские товары времен агонии Советского Союза и чудовищно разрушительного торжества либерализма в России)

В 70–90-е годы XIX века на авансцену истории стремительно выходил финансовый капитал (прежде всего лондонского Сити; его американские дочерние структуры в целом развились до обретения самостоятельности и, главное, осознания её лишь к концу века). Господство финансовых монополий над производственными качественно ускоряло социально-экономическое развитие и открывало новый этап капитализма – империализм. Мотор этого движения – международный финансовый капитал – осознавал себя как принципиально новый субъект мирового масштаба.

В 70-е годы XIX века Британская империя находилась на пике своего могущества, ключевыми источниками которого были могучая экономика, огромные колонии и тогда всё ещё передовая наука, в том числе общественная. (Еёроль последовательно и изощренно скрывается не только управляющей системой, но и английским обществом в целом до сих пор, в том числе совершенно сознательно – как важнейший фактор конкурентоспособности)

Поэтому интеллектуальный импульс осмысления и сознательного сотворения принципиально нового, империалистического мира зародился именно в Англии.

В силу важной роли науки в общественном управлении он был весьма быстро воспринят, использован и всесторонне развит государством (с одной стороны, испытывавшим перенапряжение из-за чрезмерных масштабов и сложности империи, а с другой – ощущавшим, пусть даже и без полноценного осознания, объективную необходимость дать больше свободы личности для развития новых технологий и в условиях общего усложнения общества).