Немецкий корреспондент в Лондоне, наблюдая повседневное политическое воплощение данного подхода со стороны, в качестве носителя совершенно иной культуры, зафиксировал, что степень демократии и гуманности в Англии непосредственно определяется «крупнейшей аристократической и военной организацией, какую только знает мир, – … Британской империей… Демократия и гуманность применяются только там, где это необходимо, и только в той мере, насколько это необходимо… для сохранения власти за германско-британским господствующим слоем» [127].

А Гитлер резюмировал эту исключительно важную для понимания Англии и её политики специфику повседневной британской культуры, причём уже в 1942 году, констатировав жизненную необходимость обучить «немецкий народ… подобно англичанам, лгать с самым искренним видом.» [220].

О степени английского прагматизма наглядно свидетельствует вечная бездонная пропасть между британской пропагандой и британской же реальной политикой. В частности, перед Мюнхенской сделкой англичане категорически отказались поддерживать немецких заговорщиков в главе с генералом Фричем, готовых свергнуть Гитлера, так как «Англия не ведет переговоров с предателями». А во время войны лондонская радиостанция «Передатчик европейской революции» [300] отчаянно пыталась поднять немецкий народ на «восстание» против Гитлера и настойчиво призывала к «политической и социальной революции». Когда же через несколько лет Англии понадобилось сохранение порядка на оккупированной ею территории Германии, британцы передали немецких военных моряков, отказавшихся подчиняться Гитлеру и уже находившихся под их охраной в качестве военнопленных, нацистскому «военному трибуналу», который вынес им приговор: неожиданно оказалось, что с английской точки зрения, когда англичане сочли это полезным для себя, нацистские законы и судебные процедуры продолжали действовать в отношении немцев и в плену [272].

Авторитетный исследователь Рубинштейн в изданном в Лондоне сборнике «Мозаика жертв. О не-евреях, преследовавшихся и уничтоженных нацистами» (под редакцией Беренбаума, директора американского Мемориального музея Холокоста) авторитетно подтверждал, что «связь между геноцидом, проводившимся поселенцами колоний XVIII–XIX веков, и геноцидом XX века может быть прослежена в гитлеровской программе “жизненного пространства”»: именно вековой опыт колонистов, в первую очередь британских, служил для Гитлера наглядной «моделью, которой должна была следовать Германия на востоке европейского континента» (цитируется по [80]).

Ханна Арендт исчерпывающе зафиксировала: воспитанное длительной практикой колонизаторства, «английское общественное мнение… создало самую плодородную почву для… возникновения биологических представлений о мире, целиком ориентированных на расовые доктрины» [129].

И отнюдь не реакционер, а прогрессивный (причём, как показала жизнь, даже слишком прогрессивный для фабианских социалистов) фабианец Г. Дж. Уэллс – один из лидеров и творцов этого общественного мнения – зафиксировал с достойной нацизма беспощадностью (прививанием которой немецкому народу так грезил Гитлер), которую никогда не должны забывать ни русские, ни тем более российские: «единственным разумным и логичным решением в отношении низшей расы является её уничтожение» (и Тойнби отнюдь не случайно напоминал английскому обществу об этой его ценности в 1934 году, сразу после прихода Гитлера к власти) [346].

Одним из выдающихся изобретений Англии в сфере социальной практики стало обеспечение внутренней стабильности направлением общественной энергии на внешнюю экспансию, доходы от которой позволяли гарантированно обеспечить внутренние компромиссы (см. параграф 1.4).

Это касалось отнюдь не только разнообразных элитных группировок и их конфликтов между собой, но и общественных отношений в целом: успешная экспансия верхов обеспечивала им доходы, позволяющие надежно не только покупать согласие простых людей на своё подчиненное положение, но даже обеспечивать их непреходящий и совершенно искренний энтузиазм по этому (постыдному для представителей большинства других народов) поводу. Английский народ стал первым в новой истории совокупным рабовладельцем и колонизатором: эксплуатация его социальных низов верхами с 70-х годов XIX века с лихвой компенсировалась добычей, получаемой этими низами из рук империи.

Бенджамин Дизраэли был не только и не сколько премьер-министром Англии (в 1868-м и 1874–1880 годах), другом и конфидентом королевы Виктории, сколько выдающимся социальным и политическим философом, оказавшим огромное влияние на сознание британской элиты и общества в целом (популярность его романов значительно превосходила популярность романов Вальтера Скотта [224]).

Последовательно настаивая на приоритете врожденных прав англичанина над правами человека как такового, он последовательно обосновал интересы британского империализма и солидарной общности англичан решением социальных задач, не только первым четко сформулировав приоритеты социал-империализма, но и решительно выразив его в последовательной государственной политике.

Еврей по происхождению, Бенджамин Дизраэли первым из европейцев (задолго до провозгласившего это в 1913 году лорда Милнера, не говоря о Гитлере) постулировал: «Опыт блуждания по всем… ложным путям… сводится к одному решению: всё есть раса», «прогресс… и реакция – слова, выдуманные для мистификации. Они ничего не значат. Всё есть раса» [362], «всё есть раса: другой истины нет» [176], «бог действует через расы» [177].

Любимое изречение национал-социалиста Юлиуса Штрайхера «расовый вопрос – ключ к мировой истории» являлось не более чем цитатой из Дизраэли [148], который назвал таким ключом «расовое превосходство» даже в речи, посвященной своему второму вступлению в должность премьер-министра. Как минимум, это понятие представляется ключом ко всей политике и, более того, ко всей его идеологической и политической деятельности [362].

«В романах Дизраэли… раса – это догма; она настойчиво подается как фактор, важный… для будущей науки о человеке. По сравнению с расовым вопросом политика – пустая риторика» [350а].

Ханна Арендт подчеркивала, что «Дизраэли… вера которого в расу являлась верой в свою расу, – первый государственный деятель, веривший в избранность, но не веривший в Того, кто избирает и отвергает»: именно он «был первым идеологом, который осмелился заменить слово "Бог" словом "кровь"» [129]. По его глубочайшему убеждению, избранные были определены раз и навсегда [177].

Величие Англии для Дизраэли всецело сводилось к «вопросу расы», причём он неукротимо и неутомимо настаивал (за 80 лет – более чем за три поколения до Гитлера!): «Упадок расы неизбежен… если только она… не избегает всякого смешения крови» [176].

Уже в 1844 году Дизраэли являлся одним из первых идеологов «расовой элиты», тем, кто последовательно и энергично противопоставил «аристократию от природы» аристократии, существование которой основано на истории и традиции. Дизраэли определял её как «…несмешанную расу с первоклассной организацией» – по аналогии с «древними иудеями» [174]. «Дизраэли – английский империалист и еврейский шовинист… потому что "Израилем" его фантазии стала именно Англия» [129].

В апогее британского империализма Дизраэли сумел гармонично соединить иудаизм (ветхозаветные идеи избранности) с историческими британскими представлениями об избранности, которые (через кальвинистское пуританство) сами проистекали из ветхозаветных источников [80].

Поэтому он последовательно заявлял, что расы «арийцев и семитов имеют одну кровь и происхождение, однако… им суждено идти в противоположных направлениях». Он предупреждал (задолго до возникновения Третьего рейха), что «невозможно что-либо сделать, пока арийские расы не высвободятся из пут семитизма», так как тот «научил людей презирать свое тело» [177].