— Понятно, — говорит мужчина. — Но я бы все же предложил вам зайти обработать раны.

И берет осторожно его за локоть, но Наум взвизгивает от боли.

— Н-н-не надо, — говорит он, — не надо, лучше п-п-просто, пожалуйста, с-с-скажите, где вокзал.

Он чувствует, что смертельно устал от этого города.

— Вокзал там, — говорит мужчина, мгновенно теряя к нему интерес. И машет рукой в сторону.

Наум быстрым шагом уходит в указанном направлении — хромая, но все-таки быстро, каждый шаг отражается гримасой на его лице, но он больше не прикрывается воротом, просто хочет скорее дойти. Через какое-то время блуждания по темным улицам он наконец видит указатель на вокзал и почти бежит туда. Ног он уже не чувствует совсем, руки тоже заледенели.

На вокзале Наум садится на лавку, с трудом вытягивает ноги и первое время не может согреться — совсем, да и в здании вокзала не так уж жарко.

Потом его клонит в сон, и он закрывает глаза, но не тут-то было — кто-то трясет его за плечо, и это, конечно, дежурный в ментовской форме.

— Слышь, чё разлегся тут? Не гостиница.

— Я п-п-поезда жду, — отвечает Наум, но на табло поездов дальнего следования в этот час и пару ближайших нет ничего.

— В другом месте жди, понял. Тут не ночлежка. Ругают меня.

— А где, н-н-например? Мне негде п-п-просто, — начинает хныкать Наум, потеряв последнюю волю.

— В соседний зал иди, там пригородные. Первая электричка в пять тридцать, может, прокатит.

Наум, снова кряхтя как дед, поднимается в три приема с лавки.

— Хорошо тебя уделали, — с каким-то даже восторгом говорит мент.

Наум с трудом собирает себя вертикально и бредет в соседнее здание не оглядываясь.

Электричка и правда приходит в половину шестого, Наум садится в нее без билета, денег у него больше нет, ребята, которые его разукрасили, забрали себе за труды.

Пустой и мрачно холодный состав едет в неизвестном Науму направлении. Он дал себе слово, что сядет в любую, самую первую — просто чтобы поспать. И некоторое время, когда она уже тронулась, пристойно сидит, прислонившись лбом к холодному заиндевевшему стеклу.

Он вдруг думает, что нужно было пойти в метро и кататься туда-сюда по красной или синей ветке — он видел на схеме, они самые длинные. И чуть не плачет, что эта мысль не пришла ему раньше.

И вдруг сразу сдается как-то, и ложится — одним движением раскинув себя по лавке, и даже радуется, что так ему это ловко удалось. Потом он спит — долго, а когда просыпается, электричка все еще едет где-то среди лесов, и перед ним на лавочке сидит какая-то старушка, и Наум удивляется, что за окном еще стоят сумерки, хотя она говорит ему:

— Проснулся? Ну молодец, пора. Уже семь часов.

24

Внутри — нервно натянутая струна. Так бывает всякий раз, когда бессильна, а что-то свербит и не дает жить спокойно, и нужен какой-то шаг — прямо сейчас, немедленно, бегом. Анна сидит на уроке, смотрит сквозь учеников — в стену. Стена зеленая, на ней трещины. Анна смотрит в стену так, что трещина вот-вот разъедется и станет шире и стена рухнет и обнаружит за собой новую стену — следующий класс. Допустим, физики. Анна устала. Срочно — выйти. Откройте учебник, говорит она себе вслед, на странице двадцать четыре и читайте параграф. Руки дрожат мелкой дрожью. Это все стресс, думает она, закрывая дверь в класс, мне просто нужно найти Наума, его нет уже третий день, нужно сделать так, чтобы все снова было как раньше. Анна прячется в ученической душевой, которая так душевой и не стала, а стала обычной хозяйственной кладовкой, спотыкается в темноте о жестяное ведро, и оно кричит, как раненое. Вонючая тряпка морщится под ногой. Анна пытается сбросить ее, но проклятая крепко вцепилась в каблук. Прямо так — с тряпкой на каблуке, у опрокинутого ведра Анна садится на корточки, нашаривает под раковиной ржавого цвета бутылку из-под кваса и жадно глотает: раз, два, три. Горло обжигает — не сильно, но достаточно, чтобы закашляться.

Хлоя осматривается — глаза привыкли к полумраку. Проходит к матовому окну с тонировочной пленкой, за которым сплошная серая мгла и фонари, сбрасывает туфли (одна падает мягко, почти неслышно), забирается в колготках на край пыльного душевого поддона и, встав на цыпочки, дергает за веревку фрамуги. Та поддается — падает вниз со стоном и клубами снежного дыма. Хлоя выуживает из кармана пиджака пачку ментоловых сигарет и закуривает — первая же затяжка вызывает внутренний шторм. Но она продолжает — почти насильно.

Хлоя топит сигарету в совершенно сухом сливном отверстии, спрыгивает с поддона и, цепляя туфли пальцами ног, кое-как надевает их. Выскакивает в длинный извилистый коридор, в котором скрипят и подрагивают холодные лампы дневного света. В классе шумно — никто не читал никакой параграф, кое-кто спит, кто-то рубится в настолку, но самая большая группа сгрудилась вокруг телефона, как у костра, — прильнули и смотрят видео. Хлоя прислушивается — голос знакомый. «Когда твоя мать алкоголичка, ты не обязан хорошо учиться, — говорит голос. — Вот спросит она меня: что ты получил за контрольную? А я отвечу: больше знаешь — крепче пьешь». Хлоя подходит ближе, и ребята рассыпаются, как тараканы от внезапно зажженного света. «Я слышал, что среди женщин много шопоголиков. И всегда говорю, что моя мать тоже шопоголик. Ведь она каждый день покупает бутылку».

— Выключишь, может быть? — говорит Хлоя хозяину телефона так, как будто мальчик с экрана ей незнаком.

Кто-то берет телефон и нажимает на боковую кнопку, и все замолкает.

— Во-первых, это бездарно, — говорит Хлоя медленно, смакуя каждый звук. — Во-вторых, — говорит она, и на всякий случай хватается за спинку стула, потому что земля слегка пошатывается, — несмешно.

Класс замирает. Но Хлоя вдруг улыбается.

— Продолжим урок, — весело предлагает она. Садится за стол. И только сейчас замечает, что за каблук все еще крепко держится грязная половая тряпка.

Анна выходит из серого здания школы. Оно бетонным куском лежит на теле Земли. Анна смотрит на нее птичьим взглядом. Сверху это буква П. Ее класс где-то в правой ножке табурета. На подоконнике стоят цветы — зеленые точки, почти неразличимые с высоты. В короткой куртке зябко, Анна прячет лицо поглубже в шарф — пахнет прошлогодней пылью, может, осенью. Осенью она впервые шла здесь к Илье — впереди было много радости.

На выходе из ворот Анна сталкивается с Ильей, тот хлопает дверцей машины прямо перед ее носом.

— Ну, привет, что ли, — говорит Илья и смотрит на нее как-то дерзко и одновременно затравленно. — Не пришла, значит? А я узнал, где ты работаешь. Видишь, это несложно.

Анна осматривается, как будто проверяя, точно ли к ней он обратился.

— Молчишь? — Илья подходит близко, почти вплотную, и она чувствует его запах —парфюм, сигареты, кожа.

Анна делает шаг назад.

— Подожди, — говорит она.

Чувствует, как кровь поднимается все выше и выше, взбирается по ногам и ребрам, пульс становится частым, она вся покрывается испариной. Илья замирает от неожиданности.

— Потом, — говорит она. — Потом. Извини. Не сейчас.

И почти бегом проходит мимо него, ныряет в арку девятиэтажки и прыгает на подножку автобуса. Илья стоит ошарашенный.

В автобусе Анна проделывает стандартный ритуал: достает из сумки кошелек, из кошелька проездной, прикладывает к валидатору. Тот довольно мигает. Как пакман, съевший жертву.

Анна садится на свободное место у окна, прямо над колесом, и старается успокоить пульс. Потом достает телефон, набирает Толю:

— Я нашла его, — говорит она. — Я его нашла. Он в Питере. Пожалуйста, съезди за ним.

Анна смотрит в окно, мутное — запотело и поцарапалось. После внезапной встречи с Ильей она прислушивается к своим ощущениям и не находит там ничего, кроме неприязни, которая раздражает ее, словно тесный лифчик, впивающийся в кожу. Она проводит пальцами по лбу — кожу покрыла испарина, хотя на улице стоит мороз. Анна тянет шарф, едва себя не придушив, расстегивает пуховик — все равно душно. Под лопатками дребезжит болезненное напряжение — так бывает всякий раз, когда у нее давление. Все случилось одновременно — и Наум, и Илья. Анна хватается за гадкое это чувство — презрение к человеку, из-за которого всё это — что «это» она, к слову, и сама не знает — происходит с ней.