Но, с другой стороны, Наум пропал, а Хлоя здесь, потому что ей нужна помощь, нужно поговорить, нужно уткнуться в его плечо и почувствовать себя в безопасности и хоть на время избавиться от давления и чувства вины. Хотя, по правде сказать, виновата во всем этом Анна — злая и несдержанная, неприятная женщина, злая и неумная, но не будет же Хлоя сейчас все это объяснять.

— Не хочешь мне все объяснить? — с вызовом спрашивает Илья и ставит перед ней бокал с вином.

Нет, Хлоя не хочет ничего объяснять — она поняла это точно.

— Чего ты тогда от меня хочешь? — спрашивает Илья.

Хлоя молча пьет из бокала.

Илья начинает закипать.

— Зачем ты пришла сюда?

«Потому что люблю тебя».

— Я ясно сказал тебе, чтобы ты пришла сюда жить, а не просто трахаться.

— Я пришла, потому что ты мне нужен.

— Ну нет. Так не бывает. Я сказал тебе: если любишь — живи со мной и расскажи мне все.

Хлоя чувствует себя загнанной, как всегда, хвост неприятно трепыхается внизу — бьет по табуретке.

— Как я уйду? — снова спрашивает она, протягивает руку и в знак примирения касается пальцами рельефных вен в самом низу его живота. Это всегда срабатывало, но сегодня Илья отпрянул, как будто рука ее и сама она в целом испортилась и стала заразной, неприятной и чужой.

— Пойду, — говорит Хлоя и выходит из кухни осторожно, чтобы Илья не заметил хвост.

— Стой, — вдруг говорит он и протягивает руку, чтобы остановить ее, и Хлоя, конечно же, поддается. Поворачивается к нему и смотрит на него долго, целую вечность, и он смотрит, как будто увидел впервые. Они молчат, но Хлоя знает, что между ними выросло какое-то ледяное плато и растопить его теперь почти невозможно. Вот, думает она, вот так всегда: я буду гладить твои жесткие волосы, целовать твои горькие губы, а ты меня — убивать. Я буду молчать тебе в шею, буду держать твои пальцы, крепко, скользко, а ты меня — проверять на прочность. Я буду укрывать тебя одеялом, а сама замерзать, покрываясь крупными мурашками, заметными под пальцами, ты будешь сжимать крупные вишни моих африканских сосков (это ведь ты сам так сказал) и брезгливо морщиться, потому что тебе это больше неинтересно.

Что? Спрашивает Илья. Что. И это не вопрос. Это тире, чтобы прервать затянувшееся молчание. Азбука Морзе пустоты.

Хлоя делает шаг назад, собирает волосы в хвост, выходит неряшливо, отовсюду торчат петухи. Надевает майку на голое тело, обходит Илью, замершего посреди кухни, и выходит курить на балкон. Илья идет следом, молча протягивает ей куртку, но она не берет, поворачивается спиной. Тогда он бросает куртку на перила, обхватывает ее сзади крепко, даже не продохнуть.

— Долго ты будешь играть со мной? — дышит ей в ухо Илья. — Я тебя не понимаю. Говори на моем языке, слышишь, говори со мной.

И вдавливает Хлою в перила. Она хватается за них, чтобы не упасть. Железные прутья оставляют следы — красные, даже сквозь майку. Все кружится перед глазами: дома, пустые улицы, корабли. Куртка срывается вниз. Следующая — она.

Илья заталкивает Хлою обратно в квартиру, прижимает к холодной северной стене лицом. Она не сопротивляется. Он задирает майку на ней и снимает свои звенящие джинсы. Хлоя молчит. Длинная рваная щель в ее гладкой спине расширяется, обнаруживая позвоночник.

Илья не замечает ее спины, он прижимается к ее спине животом и не чувствует ничего, кроме ярости.

— Раз ты приходишь за этим и только за этим, — говорит он угрожающе.

Потом приподнимает ее и входит — она поджимает хвост, но Илья не замечает и этого. Хлоя бьется о стену щекой — раз, второй, третий.

Илья стонет — громко, животно, жадно дышит ей в ухо, плюется ее волосами.

— Я не люблю тебя, поняла, — говорит он. — Я тебя не знаю.

— Да, — говорит она стене.

— Долбаная алкоголичка, — говорит он, вбивая ее в стену, как молоток гвоздь.

— Да, — говорит она стене.

— Пошла ты на хуй, — говорит Илья, скидывает ее с себя и уходит в ванну.

Хлоя некоторое время стоит все так же, прижавшись щекой к стене, слышит, как в ванной льется вода — долго-долго, как ниагарский водопад.

Потом она натягивает обратно майку и все остальное — трусы, штаны и свитер. Снова собирает растрепанные волосы в хвост, пьет на кухне вино из горла — танинное, терпкое, теплое.

Когда она в прихожей надевает сапоги, Илья выходит из ванной. На нем снова джинсы, они звенят.

— Завтра до двух я буду ждать тебя здесь, — говорит он. — Придешь — будем жить вместе. И сына твоего найдем. Не придешь — чтобы я больше тебя не видел.

Хлоя смотрит на Илью и улыбается. Он говорит:

— Ты совсем ебанулась, да?

Но она молчит. Так же молча выходит за дверь, спускается вниз и идет искать куртку под балконом.

Наум пытается встать, но каждое движение причиняет боль. Он упирается руками в снег, те дрожат и ничего уже не чувствуют — в основном от холода. По щеке куда-то за шиворот течет липкая теплая струйка, мальчик облизывает губы — они опухли и онемели, как будто в них вкачали обезбол. Но при этом больно.

Наум делает над собой усилие и все-таки поднимается, сначала стоит, согнувшись, упершись руками в колени, затем выпрямляется и от боли едва не кричит. Бок саднит, внутри все тоже остро откликается на каждое движение, а он всегда был немного неловкий, и движения никак не могут прийти к единому ритму, чтобы Наум мог контролировать их и меньше травмировать себя.

Наум расстегивает желтую куртку рывком — под ней его собственная не застегнута, — задирает свитер и смотрит на живот. Справа и слева чернеют наливающиеся синяки.

Он подбирает с земли измятый и истоптанный рюкзак — тот потерял форму, превратился из мягкого куба в плоское бесформенное нечто, и какое-то время Наум всерьез думает о том, чтобы набить его снегом. Потом кое-как расправляет его и пытается надеть на спину, но это ужасно больно — руки никак не удается развести в разные стороны. Тогда он со злобой бросает рюкзак в урну. Тот не влезает, и Наум пытается давить на него рукой, но безуспешно. Тогда он сдается, забрасывает его на плечо и плетется в сторону вокзала. По крайней мере, предполагает, что вокзал там, куда он идет.

Кровь неприятно застыла корочкой на лице, теперь любая эмоция причиняет не только боль, но еще и отвращение — это неприятное ощущение, как будто на щеки и губы налили клей. Левый глаз не очень открывается, но сейчас ему хватит и правого.

Наум вдруг видит круглосуточный магазинчик — товары первой необходимости, заходит туда и приветливо, как ему кажется, спрашивает, где вокзал, но продавщица шарахается от него и машет рукой, как будто он привидение.

«Пива не продам», — ко всему прочему говорит она, и Наум отступает, хромая, обратно к двери и лесенке, как будто действительно зашел за пивом. Наум подозревает, что с разбитым лицом придется сложно. Поэтому он накидывает на голову капюшон — сразу два, от одной куртки и от другой, через боль натягивает на подбородок и нос ворот внутренней куртки и идет дальше в надежде кого-нибудь встретить и не напугать.

Наконец, Наум видит мужчину с собакой и почти бежит к нему — и потому что замерз, и потому что больше никого на улице нет, и он чувствует, что это последний шанс.

— С-с-скажите, — говорит он, легонько трогая мужчину сзади за плечо, — с-с-скажите, п-п-пожалуйста, где вокзал?

Мужчина оборачивается, собака лает, ей не нравится, когда ночью подходят со спины к ее хозяину, и Наум невольно думает, что лаять она решила слишком поздно, если бы у него был сейчас с собой нож и он имел бы такое намерение, то всадил бы уже этот нож в спину, собака бы не заметила.

— А вам какой вокзал-то нужен? — спрашивает мужчина.

Наум рад — вроде бы не боится.

— Мне в М-м-мурманск надо, — говорит Наум, и мужчина уже разглядывает его с интересом.

Он успокаивает собаку и спрашивает:

— А что с лицом-то у вас?

— Упал, — говорит Наум. — С-с-скользко.

И сам не знает, почему соврал — просто так обычно делают смелые парни во всех фильмах.