— Подотри потом!

Аня выходит на залитую заиндевелым солнцем площадку восьмого этажа, проходит через тугие хлопающие друг о друга двери, спускается на один пролет вниз и двумя пальцами подцепляет заплеванную крышку мусоропровода.

Оттуда на свет божий вырывается облако пыли — серой и будто из прошлого.

Аня зажмуривается, выворачивает ведро над развернутой пастью, половина просыпается мимо. Аня брезгливо пинает банку от йогурта ногой в угол.

Возвращается в квартиру и некоторое время стоит перед зеркалом. Вид у нее не фонтан: футболка грязная, волосы всклокоченные, треники с вытянутыми коленками заправлены в носки. Еще эти уродские тапочки.

— Мама, можно мне подстричься коротко? — кричит Аня в глубину сорокапятиметровой квартиры. — Сейчас каре модно.

— Зачем тебе? — отзывается мама, как будто стригутся обычно «зачем».

— Красиво, — неуверенно отвечает Аня, рассматривая свое детское, покрытое родинками лицо.

— Красиво, когда длинные, — говорит отец, проходя мимо, и гладит Аню по голове.

— Ты бы причесалась лучше, — замечает мать. — А то как лахудра.

— Не хочу я причесываться! — огрызается Аня и кидает на пол ведро. — Хочу каре!

— А я на море. Тур в Египет, — парирует мать и скрывается в ванной комнате.

Аня сидит у ведра, как старуха у разбитого корыта, смотрит, как из него на линолеум вытекает струйкой вонючая липкая грязь.

«Ничего, — думает Аня. — Ничего, ничего, ничего. Как бы не так».

Она относит ведро на кухню, пихает его под раковину, лужа на полу высыхает сама по себе. Наверняка к ней будут липнуть тапки, но это уже не ее дело.

Бабушка спрашивает:

— А каре — это как?

— Вот так, — говорит Аня и показывает ладонью линию на уровне скулы.

— Так ведь в лицо все будет лезть и в суп.

— Это нужно с ободком носить, — экспертно заявляет Аня. — Тогда не будет.

— Ты бы почитала пошла, — вдруг говорит бабушка, как будто разговора про каре и не было в помине. — А то скоро буквы забудешь.

— На день рождения хочу каре, — гнет свою линию Аня, и бабушка пожимает плечами.

Аня поворачивается и уходит в свою комнату. То есть комнату, которую она делит с бабушкой. Со стены на нее смотрит петух — красно-желтый огненный хвост. Она зачеркивает еще один день — еще один день, который ей не принадлежит. До дня рождения две недели.

Аня роется в ящиках стола и выуживает оттуда мятую тетрадку с кроликом на обложке. Сначала там какие-то школьные записи, а потом кое-что поважнее.

Включает Таню Буланову. Та воет, рыдает и истончается.

Аня пишет в своей тетрадке: «Когда я вырасту, никому не позволю говорить мне, что делать. Какие мне волосы носить. Кого мне любить. Да я вообще никого любить не буду. А мусор буду сбрасывать из окна. Я никому ничего не должна. Как бы не так».

Аня, помой пол в прихожей. Аня, делай уроки на понедельник. Аня, этот мальчик тебе не подходит. Он страшный, он хулиган, он из плохой семьи. Посмотри, какая у него грязная обувь. Немытая голова. Три слова не может связать. Он тебе не пара.

Скажем, когда ей двадцать три.

Мама Анны в выражениях никогда не стеснялась. До Толи был Паша. Прекрасный невозможно. В особенности отличный любовник. Может быть, не красавец, но где реестр красавцев смотреть? Да, небольшого роста. Да, одевался как подросток. Может быть, даже щуплый. Зато каким он был страстным, каким выдумщиком, каким… Анна возвращалась домой счастливая. На пороге стояла мать.

— Опять со своим недорослем шлялась? — спрашивала та, заполнив возмущением дверной проем.

— Мы с Пашей ездили на выставку. Почему шлялась?

— Ах, — картинно вздыхала мать и театрально разводила руки. — Был бы у меня зять-красавец, если бы у моей дочери были глаза.

В итоге Паша растворился в прошлом — и вроде бы вовсе не потому, что мать ежедневно твердила Анне, какой он урод, но и это добавило очков, когда они расходились.

После Паши Анна долго была одна. И даже в какой-то мере полюбила одиночество — есть все-таки в этом какая-то иллюзия свободы, и Анна, не способная выбить себе ни вдоха, наслаждалась тем, что хотя бы сейчас может не выслушивать скорбные мамины ремарки. Но той было скучно жить. Она выждала пару месяцев, а потом начала: «У тебя, что, одиночество головного мозга?»

Анна помнит, как однажды мыла посуду, стоя к маме спиной. Та пила чай, глядя в маленький подвесной телевизор. С экрана голос ведущего произнес: «Красота — это страшное оружие, которое поражает…»

И мама, довольно хлебнув, обратилась к экрану, кивая на Аннину беззащитную спину: «А вот стоит оружие, которое не стреляет! Или стреляет, да все не туда!»

— Ну мама!

— А что, Анечка? Я желаю тебе только лучшего. Ты должна прекратить свой вынужденный целибат. А то ты уже не так молода, другие дышат тебе в спину, часики тикают, в сто концов убегают рельсы, корабли снимаются с якоря. Только не с этим страшилой, господи, он мне ночью сниться будет, не начинай. И не с этим шибздиком, бога ради, выглядит, как алкаш.

— Ну а Толя? Тебе нравится Толя?

— Да лошок какой-то твой Толя, простачок, невзрачный такой, без слез не взглянешь, а с другой стороны, кому такой нужен, один плюс — никто не уведет.

Анна вышла за Толю.

Скажем, когда ей тридцать.

Анна вспомнила, как шла однажды зимним вечером с Наумом из сада. Уставшая после работы, думала о том, что приготовить на ужин, наверняка не помнила, что есть в холодильнике, и, скорее всего, там не было ничего. Наум плелся сзади, с интересом разбрасывая снег лопатой во все стороны. Анна звала его: «Наумчик, пойдем быстрее, пожалуйста, я устала, замерзла, пойдем». Забрала она его почти последним — долго сидела на педсовете, голова гудела, ноги вязли в высоком тугом снегу. Но Наум ее не слышал, он был увлечен — каждый новый метр снега завораживал его.

От бессилия она начала кричать, угрожать и злиться, а Наум продолжал идти нога за ногу и ковырять снег.

Тогда она пошла быстрее, прибавив шагу, и просто прислушивалась, как шаркают друг об друга его штанины и как за ее спиной он корежит снежные горки.

— Мамаша! — вдруг услышала она голос за спиной. — Вы ведь мамаша?

Анна кивнула растерянно.

— Сынок ваш мне снегом в ботинки попал. Идете — не смотрите даже.

Анна сначала хотела извиниться, и наверняка извинилась бы в любой другой ситуации, но это была последняя капля.

Анна молча взяла Наума за руку и дернула его вперед, а потом все-таки обернулась и сказала:

— Пошла бы ты на хер, тупая пизда.

И тетка ей долго еще вслед орала что-то, и Наум шел рядом, притихший и смирный, а позже спросил — уже дома, когда она в прихожей стаскивала с него мокрые ботинки: «А что т-т-такое т-т-тупая п-п-пизда?»

Толя аж встал с тахты, вышел в люди и посмотрел на нее укоризненно.

13

Наум шел в сторону гаражей, уткнувшись в телефон. На дороге ему даже посигналил какой-то водила — «на дорогу смотри, дебил», — хотя Наум еще только занес ногу над переходом. Нет, нельзя перестать отвечать Дженни, нельзя перестать говорить с Дженни, ведь она первая, кто вообще говорит с Наумом так. Например, она спрашивает (Наум проходит мимо старого универсама, сейчас там обычный продуктовый магазин, но надпись осталась, он загребает ботинками грязный снег, темно и не видно ни хрена, а экран телефона тем более ослепляет):

— Слабо украсть?

— Что украсть? — спрашивает Наум.

Ботинки точно уже промокли, но он не замечает этого и гребет носами дальше.

— Неважно что, — отвечает Дженни. — Просто слабо или нет?

— Нет, — неожиданно для себя пишет дерзкий Наум и тут же жалеет об этом.

Впервые он звучит уверенно, хотя бы письменно, но точит страх, что сейчас она поставит ему задачу, с которой он не сумеет справиться.

— Давай пойдем сегодня и кое-что стащим!

«Пойдем и стащим». Это как, например?

— А как?

Дурак или прикидывается; неисправимый, Наум тренирует свою низкую самооценку каждый день — он все время смотрит на себя чужими глазами и видит идиота и слабака.