Руки скользили, лестница сопротивлялась, сбрасывала Анну вниз.
Лезь.
Она рывком подтянулась и как мешок упала на мокрые доски пирса. Под щекой у нее шептал океан: иди.
Анна вернулась к хижине, подняла футболку и показала ей камни. Сейчас я буду бить тебя, сказала она.
Бей.
Все равно тебе водить.
Ржавый замок обиженно застонал, когда она двинула по нему камнем. Быстро стало понятно, что сам замок не поддастся, нужно было лупить по проушинам, петлям, которые от старости разболтались. Удар, еще удар.
Бей.
Анна вспомнила, как несколько лет назад пошла на бокс, как ей нравилось лупить рукой, защищенной толстым слоем поролона, по перчатке тренера. Как она замахивалась, приседала и била, а он говорил: собери свою ярость, всю собери, вложи ее в этот удар. Бей. Сосредоточься в одной точке, вспомни всех, кто тебя обидел.
Бей, бей, бей
Петля, подпрыгнув, отскочила от стены, оставив на ней рваную зазубренную рану из острых заноз, и повисла на двери вместе с замком. Анна открыла дверь и шагнула внутрь, даже не взглянув на сбитые костяшки пальцев, все еще сжимая камень в руке.
Внутри было тихо. Она положила камень на стол, осторожно, как будто он хрустальный. Закрыла дверь на крючок, включила старенький генератор — тот запыхтел недовольно, а вместе с ним начала нагреваться ржавая пластина обогревателя со следами прошлогодней рыбы. Анна легла на топчан, подогнув ноги, с головой завернувшись в шерстяное клетчатое одеяло, которое пахло сыростью, дымом и детством, таким детством, когда она еще была одна, без Хлои.
33
Анна проснулась ночью. Внизу бушевал океан. Она и представить себе не могла, что когда-нибудь будет лежать вот так, в черной угольной мгле, у самого неба над океаном, и не бояться. Страх сопровождал ее везде, сковывал и вызывал онемение в руках, кроме тех моментов, разумеется, когда она была Хлоей.
Вода под хижиной билась истово, не берегла тонкие кости исчезнувших динозавров.
Анна нащупала на столе фонарь, зажгла его и поставила на попа. На потолке распласталась размашистая роза желтого цвета, как рождественская звезда.
Впервые за последние два дня Анна почувствовала голод.
Она стала шарить под столом и в покосившейся тумбочке и наконец нашла лапшу быстрого приготовления и банку с мутной жидкостью.
Бомж-пакет развести было нечем, Анна просто грызла брусок волнистой лапши, который с детства напоминал ей длинные волосы диснеевских принцесс. Специи она просто сыпала на язык.
Меньше всего Анна думала о том, что за голодом приходит жажда.
Теперь, когда она согрелась и даже поела, ее стала мучить одежда — грязная, липкая, с разводами соли, она причиняла почти физические страдания, но переодеться в этой комнате было решительно не во что. И наконец дико хотелось пить.
Анна подцепила ногтями крышку банки с мутным содержимым и стала жадно пить прямо через край. Там оказался кизиловый компот. Давно уже забродивший.
Что бы сделала Хлоя?
Хлоя бы встала и начала раздеваться. Она бы представила, как прямо сейчас, где-то вдали, внутри океана, идет по курсу рыбацкая лодка. В ней сидит кто-то, отдаленно похожий на человека, которого она любила, впрочем, отсюда не рассмотреть.
Этот человек возвращается домой с уловом — рыба там или еще какие-то морепродукты — отсюда не видно тоже, но она бы знала и так: возвращается с выполненной задачей.
Она бы его ждала, не гасила огонь, она как маяк — и он идет на маяк, и гасить нельзя ни при каких обстоятельствах. И вот он уже близко, несколько футов осталось, он стоит на капитанском мостике и смотрит в длинный и мощный бинокль. Он видит единственный свет в этой густой черноте. Он видит — у него хорошее зрение как у орла, — как в окне маленькой рыбацкой хижины стоит женщина. И не просто стоит без дела. Она раздевается. Снимает окаменевшие от соли брюки — теперь в белых разводах, словно она валялась на улице в реагентах; снимает грязные носки и бросает их в угол; снимает свитер, футболку и лифчик (блядский лифчик — отмечает Анна), все это отправляется на улицу, цепляется леской к перилам пирса, и теперь ее штаны, свитер, футболка и особенно лифчик полощутся на ветру как флаги неопознанных государств. Потом она стоит немного в нерешительности и снимает трусы. Ветер выхватывает их из рук и кормит ими океан — твоя жертва принята.
Анна заворачивается в одеяло. И ложится спать. У нее есть еще два бомж-пакета. Она думает: я не вернусь.
…Компот закончился еще вчера. Анна выворачивает в рот последние размокшие ягоды из банки. Сок льется вниз по горлу, и шея становится неприятно липкой. Она вытирается одеялом. Сухая вермишель закончилась еще раньше, но чувства голода не было. Анна встает, борясь со слабостью, и смотрит на свое нерезкое отражение в окне: голая, бледная, с комком волос — печальное зрелище, невыносимо жаль себя, хочется себя оплакать.
Что бы сделала Хлоя?
Надо ехать, говорит себе Анна. И кивает своему отражению.
Дверь распахивается со скрежетом, как будто Анна вырвала ее из стены. Одежда на леске высохла и одеревенела. Пришлось постараться, чтобы надеть ее — швы царапают кожу.
Анна неровной походкой подходит к машине. Земля рытвинами, всюду клочки снега. Грязная жижа и обломки асфальта. Чтобы не вляпаться и не поранить босые ноги, Анна старается осторожно переступать с одного обломка на другой, словно играет в «островки».
Садится за руль.
Огромный литораль, вылизанный волной, молча лежит за спиной. Все следы исчезли. Анна сидит какое-то время, просто глядя в зеркало заднего вида, потом заводит двигатель. Машина ревет, как пьяная медведица, Анна говорит ей: не реви. На самом деле себе.
Надо ехать, думает она, потом вспоминает про чемодан.
Она снова выходит из машины — стало еще холоднее, ветер хлещет ее по лицу.
Открывает багажник, поднимает с земли чемодан, толкает внутрь — с его колес летит грязная жижа.
— Холодно, — говорит она сама себе. — Надо одеться.
Анна снова выбрасывает вниз чемодан, потянув его за ручку. Тот шмякается прямо в грязь, но это не важно. Анна расстегивает молнию, откидывает одну часть, в чемодане лежит незнакомое — вещи Хлои.
Анна перебирает все это — прозрачные блузки, узкие юбки, чулки и белье, в котором неприлично ходить никуда, особенно на свидания, с отвращением запихивает это во вторую часть чемодана, тоже набитую чем-то, и, наконец, находит на дне хоть что-то нормальное — старую толстовку и джинсы, кроссовки, что-то из прошлой жизни, что жалко выбросить.
Анна с трудом стаскивает с себя брюки, подпрыгивая на одной ноге, натягивает джинсы, думает, что не влезет, но джинсы ей в самый раз. Затем она снимает через голову просоленный свитер, тот сопротивляется, хочет ее удушить, но Анна сильная и побеждает. Она плачет и с отвращением смотрит на блядский лифчик, надетый на ней.
Мимо автомобиля проходят китайские рыбаки. Со смесью ужаса и интереса они смотрят на Анну, и тот, что смелее, спрашивает ее, чем помочь. Анна мотает головой, трехдневная тушь вокруг глаз аккуратно лежит в мешках под глазами, и вдруг до нее доходит, словно сквозь мутную пелену, что китайские рыбаки говорят по-русски, и это, наверное, не китайцы.
Анна надевает толстовку и уже из-под нее вытаскивает лифчик — сначала одну лямку, потом другую, как будто переодевается после купания.
Берег по-прежнему молчит. Анна смотрит на него со страхом и сразу — с надеждой.
Она закидывает в багажник растерзанный чемодан, садится в машину, снова заводит мотор.
Она не смотрит, но знает — литораль пуст.
Мало что обладает таким же терпением, как Анна, — например, океан. День за днем проделывает он этот ритуал — прилив и отлив, потом снова прилив, вода слизывает все следы, все попытки оставить на память сказанное здесь — все смоет или утащит первым же порывом ветра. Вода набегает — и уносит с собой попытку изменить ход вещей. Берег пустынный и чистый. Но всё возвращается. И завтра здесь снова станет вода.
