Повезло еще, что основная масса гвардейских полков встала на постой в Немецкой слободе и на прилегающих к ней улицах. Казарм в столице не было, а впрочем, их не было нигде, кроме Петровки. Строить и оборудовать столь нужное для обычного солдата жилье государь во время войны не пожелал, тратя наличность на вооружение, обмундирование, провиант и денежное довольствие солдат и посольских приказов, и такие факторы, как здоровье и комфорт, не учитывались вовсе.

Что ж, понять это можно, но вот продолжать следовать этому не очень-то хотелось. Реформы в армии не закончились изменением формы и строевых приемов, надо только подождать немного. И выяснить, в конце концов, что там случилось с отцом!

Чем ближе мы продвигались к опочивальне царя, тем труднее было разоружать солдат без применения силы. Дошло до того, что перед самыми дверями спальни Петра замер кордон из двух десятков солдат и одного молодого капитана, наотрез отказавшегося пропускать меня к отцу. Что ж, его право.

– Полковник Митюха… – выразительно гляжу я на Прохора.

Тот, понимая все с полуслова, выхватывает из первого аналога кожаной кобуры, болтающейся чуть ли не на уровне голени, обрез и не целясь стреляет.

– Так будет с каждым, ослушавшимся моего приказа, – жестко говорю гвардейцам.

В смертельном оцепенении капитан глядит на суровые, злые лица витязей, только что наглядно доказавших своим же людям, что они не юнцы и могут постоять не только за себя, но и за честь Старшего брата, если будут на то его воля и желание.

Гвардейцы не предприняли ни одной попытки сопротивления, застыв на месте, лишь только склонили головы. Не медля, я прохожу мимо них, открываю сворки двери в опочивальню, кивнув соратникам, чтобы оставались перед дверью: видеть царя в таком положении могут не многие, слишком он непохож сейчас на того, который постоянно носился по просторам Руси-матушки.

– …Государь, но он ведь не сможет, молод еще, неопытен, – вещал знакомый льстивый голос.

«Вовремя я тут оказался, очень вовремя. Здесь что-то затевается. Что ж, тем проще будет их всех причесать под одну гребенку».

Все сомнения мигом пропали, и я, выпрямив спину, твердым шагом, насколько позволяют раны, иду по ковру к большой кровати, возле которой замерли три человека.

Кажется, здесь даже звука выстрела не слышали, вон как заняты разговором. Хотя нет, эта шлюховатая лифляндка, сидящая возле изголовья отца, смотрит на меня, вот только не говорит ничего светлейшему князю и канцлеру. Поняла Марта, что запахло скипидаром! Странно, у меня ведь не было такой жгучей ненависти к ней, откуда же она появилась? Хотя, быть может, это сейчас проявляется из-за того, что раньше я эту… хм, особу не видел, поэтому и воспоминания о ней лежали мертвым грузом, а вот теперь всплыли. И спрашивается: какого хрена Петру русские девушки не угодили, что он взял себе иноземку, да еще и бывшую любовницу своего фаворита? Хотя это-то как раз является вполне нормальным для нынешней эпохи. Нет, ответить на этот вопрос мне пока не под силу.

– Нет, друзья… видение было мне, – едва слышно шепчет отец.

– Но, мин херц, как же мы будем без тебя?! – чуть ли не с ужасом кричит Алексашка, вставая на колени перед постелью государя.

– Мой сын позаботится о вас, друзья, не даст в обиду…

– Он-то позаботится?! Вы знаете, что его витязи готовы в любой момент…

– Я знаю, к чему они готовы, господин канцлер, – жестко говорю князю Головкину, прерывая его бестолковый треп.

Тот в полном обалдении поворачивается ко мне и смотрит, будто на привидение. По-видимому, они и правда не слышали выстрела. Неужели комната настолько хорошо звукоизолирована? Нет, не верю, тут вообще фанерная дверь стоит…

– Но как же так вышло? Тебя не должны были впустить…

– Да нет, впустили, как видишь, – улыбаюсь канцлеру самой неприветливой улыбкой, отчего тот немного побледнел: понял, зараза, почем нынче правда-матка!

– Батюшка, это что же получается: твои верные псы родного сына к тебе пропускать отказываются? Неужто злое с тобой сотворить хотят? – обратился я к Петру.

– Пошли все прочь отсюда, – тихо сказал государь, отбрасывая руку своей любовницы.

– Но, благодетель ты наш, почему… – начала было говорить лифляндка.

Но тут же замолчала от резкого окрика царя:

– Прочь, я сказал! А ты, Алешка, останься…

Троица вышла из опочивальни. В коридоре, по моему приказу, их должны были сразу же взять под домашний арест и не выпускать из их комнат; впрочем, подобная мера предосторожности должна быть применена ко всем сторонникам отца. Слишком многих он приблизил к себе, и слишком многие стали служить не государю, а своему животу, а это необходимо исправлять и насаждать другие порядки. Вот только надо узнать, в конце концов, что случилось с батюшкой, из-за чего весь сыр-бор случился и как сильно он ранен.

– Подойди ко мне, сын, – тихо шепчет отец.

В коридоре поднялся какой-то гвалт и шум, кажется, слышался даже звон скрещивающихся клинков, но тут же все стихло. Я же, не обращая на все это внимания, подошел к постели государя и только сейчас заметил, как плохо он выглядит. Лоб покрыт испариной, лицо исказила гримаса боли, рядом с подушками лежит полотенце – наверное, раньше оно было на глазах, которые теперь отрешенно смотрят куда-то вверх, не реагируя ни на что. Одна из бровей порвана, ее даже сшить не удосужились. Наверное, боялись повредить глаза, хотя, может, я и неправ. Несомненно одно: царю тяжело сейчас приходится, удивительно, что он вообще говорит, с такими-то ранами.

Вспомнив, что в отца стреляли, опускаю взгляд на тело, но ничего не вижу, одеяло закрывает его. Вот только от ран на лице так плохо выглядеть не будешь, значит, ранили его серьезно, вон даже лицо белое как мел – видимо, государь много крови потерял.

Почувствовав, что я рядом, Петр, проведя рукой по постели, крепко сжал мою ладонь.

– Я хочу кое-что сказать тебе, Алешка. Мне было видение, пока я был без сознания.

Отец замолчал, его грудь часто вздымалась под одеялом, на лбу появились новые капли пота. Однако мою руку государь так и не выпустил, казалось даже, наоборот, сжал еще сильней. Из его горла вырывался чуть слышный хрип. Сильный, здоровый некогда мужчина лежал передо мной беспомощным, сгорающим, словно свеча.

Сколько раз царь стоял на пороге смерти из-за болезней, и сколько раз он выбирался из загребущих рук костлявой. Удача берегла царя на поле брани – простреленная шляпа и искореженный медный крестик, лежащие рядом с отцом в его опочивальне, видимое тому доказательство, – но не уберегла от столь нелепого странного покушения. Разбираться с ним мне только предстоит, благо пара татей живы и сейчас находятся в тюрьме.

– …Я видел, как ко мне спускался ангел… Он звал меня к себе, манил… Но я не мог уйти, потому что здесь остались нерешенные дела, любимая жена, дочери, сын…

Было видно, с каким трудом давались Петру эти слова, испарина выступила даже на кончике носа, по виску заструился ручеек пота. Я не перебивал отца: он должен высказаться, а я – слушать и по мере сил помочь ему в этом.

– Я никому не говорил об этом… но обязан сказать тебе, моему наследнику и первенцу. Пусть с твоей матерью у меня не сложилось… да и не баловал я тебя, но прошу тебя об одном… позаботься о Катеньке и Аннушке с Лизонькой, они твои родные кровинушки, так же, как и я сам.

– Отец, к чему эти слова? Ведь ты скоро поправишься, встанешь на ноги и сам сможешь видеть взросление моих сестер, – заверяю царя, с грустью глядя в его лицо.

– Нет, немного мне осталось. Являлся мне ангел второй раз… вчера, под самое утро. Говорит: «Пора тебе, Петр, заждались тебя твой отец с дедом… прадед с умилением глядит сверху, а матушка слезно просит увидеться с тобой. Три дня даю тебе, Петр, больше тебе не прожить». Так что умру я скоро, сын… и государство свое тебе оставлю. Многое хотел я сделать, Русь-матушку к величию вести, да не дал Бог… умираю, оставляя такую тяжесть на плечах твоих, Алеша.