Я не знаю, сколько нахожусь в беспамятстве, лишь понимаю, что слаба по-прежнему настолько сильно, что едва могу пошевелить рукой. Спертый воздух давит, обжигает легкие, если бы не небольшая щель, которую я оставила то и вовсе бы задохнулась! Затуманенные мысли ускользают, оставляя за собой темноту и спокойствие. Размеренное покачивание убаюкивает, слышатся отдаленные голоса людей. Шею саднит от неудобной позы, руки и ноги затекли, отчего мурашки неприятно покалывают, раздражая. Их хочется смахнуть, согнать с кожи, но приходится терпеть. Слишком мало места. Все что я сейчас могу — это шевелить пальцами ног, чтобы вернуть хоть какую-то чувствительность.

Запах дерева смешивается с запахом дорогих тканей. Так пахнет у зажиточных людей в их гардеробных. Мечта, а не запах. Вздыхаю глубже, провожу языком по потрескавшимся губам и прикусываю огрубевшую полоску кожи, сдирая ее.

— Вот и приехали. Смотри, даже защиту никакую не поставили. Слабая, ох слабая нынче молодежь…

Ужас пронзает тело, от сердца, которое слишком быстро стало перекачивать кровь, в ушах поднимается гул, он глушит, мешает прислушиваться, не даёт сосредоточиться, чтобы проверить, насколько я пуста, хватит ли мне сил воспользоваться даром. Медленно выдохнув, чтобы успокоиться, я сжимаю кулаки, впиваюсь ногтями в ладони. Это ж надо было угодить в такую передрягу! Благо они еще не остановились, и если повезет, получится незаметно уйти. Проклятая слабость! Она высушивает меня, пожирает изнутри, отбирает драгоценное время, которое мне необходимо, чтобы выжить! Каждый раз, когда я пользуюсь даром, мне приходится подолгу спать, приходить в себя, убирать дрожь в пальцах и бледность с лица. Но чтоб так, пролежать в бессознательном состоянии, когда смерть стоит позади и обдает затылок своим зловонным дыханием — впервые.

Рука касается гладкой, выструганной до безупречности крышки сундука. Легкие наполняются свежим воздухом, прогоняя дурман от духоты и проясняя мысли. Призвать дар не получается. Я по-прежнему была пуста. Зато из-за никчемных попыток возвращается сонливость. Безразличие и пустота внутри затягивают в темноту, тело наливается тяжестью. От бессилия хочется кричать, рыдать, заламывая руки и проклиная свое пламя, живущее в теле паразитом, питающимся моей энергией.

— Почему так поздно? Ночь на дворе! — мелодичный голос женщины отзывается прошедшим по позвоночнику колющим холодом.

Возок останавливается. Тело передергивает нервной дрожью. Снег скрипит под сапогами мужчин.

— Не ругайся, сейчас разгрузим все, — голос одаренного слышен у самого края повозки, там, где ткань расходится на две половины, образуя выход.

— Мешки с крупой в чулан, муку в амбар, — продолжает наседать женщина, — утром разберусь, — недовольно бурчит она. — Ткани тоже в чулан. Пусть там стоят, пока о них не вспомнят.

— Давай! Спасай свое пристанище дурной! — гневно шиплю, пытаясь призвать свой дар. Мои губы плотно сжаты в одну сплошную линию, на лбу выступает пот, подбородок дрожит от усилий. — Закрой этот дурацкий сундук!

Слабое, едва заметное пламя согревает металлические пластины, сковывая в одну полосу обитые железом края. Дышать сразу становится трудно. Воздух не поступает, отчего паника поднимается волной в груди и застревает комом в горле, вызывая тошноту. Стены сундука давят, кажется, будто они сужаются, стремясь раздавить, задушить. Невольно задаюсь вопросом, что лучше попасть в руки одаренным, продлить свою жизнь на несколько дней и быть замученной под пытками или скоротать свои последние минуты здесь?

Непослушные руки быстро убирают ткань в сторону, подгребают её под колени, распределяют по краям, освобождая угол. Если повезет, я смогу незаметно сделать щель, прорезать острым металлом дерево. Будь передо мной сейчас простые люди, я бы непременно сбежала. Но одаренные — это не люди. В их живет сила, которую не стоит испытывать на себе, и вряд ли в отличие от меня, они, живя в проклятом лесу, старались ее прятать. Они приняли ее, слились с ней воедино, пользуются ей каждый день, не боясь, что в глазах промелькнет ненужный цвет или с пальцев сорвется искра.

Происходящее вокруг ускользает, крутится водоворотом, смешиваясь в непонятый гул. Я из последних сил цепляюсь за ясность мысли, стараюсь прислушиваться к разговору, но ничего не получается, все внимание и силы направлены на ровную стенку сундука, в котором вот-вот появится щель.

От легкого едва слышного скрипа дерева замираю. Перед глазами кружатся цветные пятна. Большой гвоздь с пробегающим по нему свечением выходит прямо возле моих глаз, от чего крик едва не срывается с губ. Холодные пальцы тут же ложатся на холодный металл, усиливая воздействие дара, делая дыру больше, а потом еще одну и еще. Надеюсь, что одарённые не будут ночью разглядывать едва приметные отверстия в сундуке. Я заканчиваю как раз вовремя и остаюсь не замеченной. В ушах шумит, все звуки слышны, будто под толщей воды.

— Ого! — потрясенно восклицает мужчина рядом. — Да мне одному силы не хватит перенести! Это вам не мешок с зерном.

Моя голова слегка качается из стороны в сторону. Если это он про сундук, то зря. Будь он наполнен зерном — было бы куда тяжелее. Я непозволительно худа для своего возраста. Пышными формами похвастаться не могу и вешу, как мешок с мукой.

От глухого удара, я порывисто вздыхаю и, уже ничего не понимая, окончательно увязаю в терпком беспросветном мраке.

Следующее пробуждение даётся мне еще тяжелее. Картины мелькают перед глазами, сменяются одна на другую. Звук стучащих друг об друга зубов, настойчиво приводит меня в чувство. Тело изводится дрожью. Воспоминания приходят постепенно, приливами.

Прислушавшись, я прикладываю руку к прохладному металлу. Искра огня пробегается по пластинам и легко разъединяет их. Дар отзывается нехотя, с некой ленцой, он еще не успел полностью восстановиться и продолжает пить энергию своей хозяйки.

С шумом выдохнув, я медленно приподнимаю крышку сундука и смотрю в небольшую щель. Привыкшие к темноте глаза с легкостью рассматривают выстроенные вдоль стены мешки, развешенные лук, острый перец, кисти сушеных ягод и трав, освещённые узкой полоской лунного света, от небольшого окна, расположенного под самым потолком. Помещение, в котором я очнулась, небольшое и вытянутое.

От понимания, что дар отнял у меня непозволительно много времени, к горлу подступает горечь, а к лицу приливает жар.

— Проклятый огонь! — со злостью шиплю, подтягиваю затекшие ноги к груди, и растираю пальцы на ногах. — Кыш мурашки, кыш!

Онемевшие холодные ступни потеряли чувствительность, устоять на них я вряд ли смогу. Упаду сразу же — стоит только встать. Корю себя, что проспала так долго в неудобной позе, когда жизнь висела на волоске… Мне определенно, что будет вспомнить через пару лет, когда вся моя прошлая жизнь будет перечеркнута. Но я ничего не забуду, чтобы вновь не опуститься на дно, в котором кручусь после смерти отца и стараюсь выжить.

Ноги массирую долго, поднимаюсь вверх, прищипывая и поглаживая кожу, и опускаюсь вниз, царапая ногтями. Чувствительность возвращается слишком медленно, а беспокойство напротив все сильнее нарастает, требуя бежать. Я все сильнее надавливаю, проминаю затёкшие мышцы и сжимаю зубы, чтобы не разрыдаться. Реветь — это последнее что я сделаю для того, чтобы помочь себе. Слезы — это бессилие, слабость. А слабые не выживают. Хоть отец и говорил, что особенность их рода жить до последней капли крови, проверять это мне не хочется. Я боюсь боли и того, что могут со мной сделать, чтобы вытравить огонь внутри. Люди называют это очищение. С нами поступают хуже, чем с ведьмами. Хотя, тех тоже уже давно нет. Они существуют лишь в сказках, да в сказаниях о Тьме, но даже их просто сжигали на костре! Одаренные огнем же должны пройти обряд очищения. И если уж люди придумали такие зверства для них, что же делают одаренные? Отец говорил никогда не попадаться им, никогда не приезжать на земли, которые граничат с проклятым лесом. Что же… я нарушила все его запреты. Кипящее масло для моего горла уже в руках палача, стоит только сдаться.