— А еще говорят, что одаренные огнем не чувствуют холода! — ворчу вслух, стараясь хоть как-то взбодрить себя. — Иди, Эмма, иди, — говорю себе. — Если сдашься — умрешь. Ты у себя одна.

Прищурив глаза, я щипаю себя, чтобы держаться на границе сознания, и, ощутив отголосок боли, поморщившись, выпрямляюсь, не позволяя своей спине заваливаться вперёд и умереть от холода. Терять бдительность никак нельзя. Пусть вокруг никого нет, лишь птицы задорно переговариваются друг с другом, да еще слышится какой-то непонятный звук, который достаточно быстро усиливался.

— Одаренные! — ахаю и ныряю под пушистые лапы ели.

Звон колокольчиков и ржание лошади раздается совсем близко. Приглушенный удар сердца по ребрам сбивает дыхание. Это шанс на спасение! Нужно только лишь сделать так, чтобы эти огромные сани остановились.

— Давай же, давай! — злюсь, стараясь оторвать полоску ткани от платья. — Давай, Эмма, давай! Замерзнешь насмерть!

Ткань не поддаётся, непослушные пальцы сгибаются с трудом. А все из-за этого проклятого холода! Поджав губы, я снимаю ботинок с ноги и бросаю его далеко вперед на дорогу. Уж это наверняка привлечёт внимание! Мне всего-то и надо, чтобы мужчина остановился, ну или на худой конец, притормозил лошадь. А уж я промелькну незаметно туда и обратно и прихвачу тёплых вещей, если повезет.

Кожу на ступне обжигает холодом с новой силой. Я жмурюсь, сдерживая стон. Несмотря на покалывающую немоту в конечностях, моё тело все же сохраняет чувствительность. Видимо правду болтают об одарённых огнем, что они совсем не чувствуют холода.

— Тпрууу, — раздаётся зычный голос и возок останавливается.

На дорогу спрыгивает возница и, приподняв бровь, удивленно смотрит на одинокий ботинок. Одет он весьма непривычно, я бы даже сказала странно. Заостренные носы на легкой обуви слишком длинны, а белая рубаха, поддетая под куртку без рукавов, совсем не соответствует пронизывающему холоду. Его волосы, зачёсанные набок, неестественно стойко держатся, даже когда его обдаёт порывом ветра.

Следя за его взглядом, ахаю и с размаху опускаю ладони на лицо, отчего слышен характерный звук шлепка. Совершенно забыв про следы на снегу, которые оставила после себя, я практически приглашаю его побегать со мной в очередные догонялки, с печальным для меня концом. Мой взгляд мечется от лошади к заинтересовавшемуся следами мужчине. Понимаю, что в таком состоянии мне не убежать даже от простого человека, что уж говорить об одаренном.

— Пожалуйста, пожалуйста, огонек, помоги последний раз, — одними губами как завороженная шепчу я, направив руку в сторону лошади.

Едва заметная искра пробегает по металлу возле морды животного.

— Тише! Тише! — услышав ржание и увидев беспокойство лошади, одаренный теряет интерес к следам и спешит успокоить, готовое сорваться с места животное.

Кровь шумит в ушах, сердце срывается вниз и бьется с удвоенной силой. Кусая губы, делаю осторожный шаг и вылезаю из под лап ели. Скрип снега под ногами заглушает обеспокоенное ржание. Я стараюсь вжаться в снег, стать как можно более незаметной, но если одаренный обернется — он увидит. А уж там не трудно догадаться, что последует. Одинокая девушка, не пойми откуда взявшаяся, одетая не по погоде, да еще и в столь откровенном платье из дома для утех, непременно вызовет много вопросов. И он, конечно, поймет кто я и что за дар живет внутри меня, и вот тогда, я пожалею, что оказалась здесь в этом лесу и предпочла спутать нити судьбы и побороться за свою жизнь.

У самого возка я останавливаюсь, прислушиваюсь к монотонному успокаивающему голосу мужчины и возмущенному фырканью лошади. Голова гудит от напряжения. Быть замеченной означает быть убитой. Еще никогда я не проклинала свой дар настолько сильно, как сейчас. Он как пиявка выпивает из меня все силы, оставляя после себя безнадёжную усталость, от которой нет спасения. Сопротивляться, бороться, думать о смертельной опасности, когда внутри тебя зияет огромная дыра — невозможно. Из-за последнего выхода силы я едва остаюсь в сознании, и понимаю, что не смогу идти дальше — лишь бы успеть взять теплые вещи, надеть на себя, спрыгнуть в сугроб, закатиться под лапы ели и надеяться, что меня не найдут и что я смогу еще раз проснуться.

Глухо застонав от накатившего бессилия, я тянусь дрожащими пальцами к натянутой плотной ткани, защищавшей возок от мокрого снега, и раздвигаю её в стороны. С трудом согнув ногу в колене и подтянув к груди, неловко цепляюсь онемевшими руками за гладкое выструганное дерево и залезаю внутрь.

Темнота после слепившего своим сиянием снега приятно обволакивает, притягивает к себе, хочется тут же прилечь и забыться сном. Пузатые мешки, до верха наполненные отборными крупами, кажутся отличным укрытием для того чтобы спрятаться между ними, опустить на них свою голову и закрыть глаза.

— Нет! Нет! — яростно шепчу я и, шатаясь из стороны в сторону, отталкиваясь от мешков, прохожу немного вперед к резному сундуку. — Не спи, не спи, — уговариваю себя, опускаясь перед ним на колени и откидывая тяжелую крышку. — Да чтоб тебя! — ударяю кулаком по лбу, увидев содержимое.

От досады хочется кричать. Никакой теплой одежды, никакого приличного платья, никакой обуви — а лишь куча бесполезной ткани, которой разве что обмотаться с головы до ног можно.

Запрокинув голову вверх, тяжело дышу. Каждое движение дается все с большим трудом, от холода трясёт.

— Соберись! — бью себя по щеке и, привстав, тяну отрез атласа на себя.

Цвет беру молочный, чтобы было не столь заметно и было легче укрыться. Обматываю себя старательно, стараясь не оставлять ни одного оголенного участка кожи. Когда глаза привыкают к полутьме, примечаю в углу еще и одеяло, которое непременно заберу с собой.

Монотонное бормотание мужчины раздражает. Он будто специально убаюкивает, прознав, что к нему в сани тайком забрались. Я заставляю себя слушать его, чтобы не пропустить долгожданный момент, когда возница прекратит наконец-то разговаривать с лошадью и соизволит отправиться в путь. Заставляя себя двигаться, чтобы не уснуть, я заглядываю в каждый мешок, отметив не только отборное качество везомых продуктов, но и их разнообразие. Несколько раз подхожу к разрезу ткани, отодвигая грубую ткань из лубяных волокон в стороны и озираясь по сторонам, щурюсь от света.

Когда я уже склоняю голову вперед, не в силах более держать её прямо звучит долгожданная фраза:

— Но! Пошла! — кричит мужчина, и возки дергаются вперед.

С облегчением выдохнув, я собираю всю волю в кулак для прыжка и, задержав дыхание, неловко опускаюсь на корточки.

— Эгей, да я тебе догнал! — раздается окрик снаружи.

Вздох застревает в горле, от неожиданности падаю на спину и прикрываю рот ладошками, стараясь сдерживать рвущийся наружу кашель.

— Я просто останавливался, — невозмутимо кричит мужчина спереди.

— Как думаешь, долго в этот раз жизнь в замке продержится? Или снова все быстренько разойдемся, — басит мужчина, приближаясь почти вплотную.

— Ой нет, — вздыхает возница. — Среди них нет сильных. Скоро все пустыми будем ходить. От слабого одаренного рождается еще более слабый одаренный, а то и вовсе пустой, коли с людьми смешал кровь. Нет надежды на возрождение, лишь себя тешат, учебу им навязывают. Все скрытые от глаз возможности ищут, да пустое это все!

— И виноваты в том мы сами, да осознали поздно, — вторит ему совсем рядом всадник.

Я вслушиваюсь в странный разговор и массирую виски, которые ломит он напряжения. Как теперь выбираться?! Сразу же ведь заметят! Сил не осталось, перед глазами плывёт туман, веки столь тяжелы, что держать одновременно открытыми оба глаза слишком тяжело, чтобы продержаться еще хотя бы немного. Безразличие накатывает, мысли путаются, предметы расплываются в темные бесформенные пятна. Едва шевеля ногами, я добраюсь до сундука и, упав в него, сворачиваюсь калачиком.

— Проклятый дар! Ты забрал все силы. Из-за тебя я умру! — потянув на себя крышку, шиплю и сразу же, не в силах больше совладать с сосущей внутри пустотой, засыпаю.