— Вот ты где, — произносит моя родная сестра.

Цилия с крайне недовольным видом выходит из дома, берёт девочку за руку и ведёт обратно. Она сейчас в таком возрасте, когда все окружающие люди кажутся тупыми, а каждая проблема раздувается до катастрофы.

— Говорила же, не уходить из-за стола, пока всё не съешь. И на этот раз ты будешь пользоваться столовыми приборами.

Всю жизнь она была самой младшей в семье и теперь почувствовала на себе каково это, когда кто-то рядом с тобой вечно творит какую-то дичь. А Цилия была хоть и милой, но ужасно энергичной: вечно всё ломала, сдирала колени и лезла куда не надо.

— Цилия, — говорю ей вслед. — Я не видел тебя вчера на стадионе.

— Нечего мне больше делать, как палками махать.

— Каждый второй день у нас проходят упражнения для ума и они обязательны для всех, а не только для воинов. Так что завтра ты придёшь на поле, и придёшь раньше всех.

Таких глубоко закатанных глаз не встретишь даже в фильме ужасов.

— Ладно, — заявляет.

— Шоколадно. Не заставляй меня приходить в дом и тянуть тебя связанной.

Не допущу такого, чтобы моя собственная сестра осталась безграмотной. Обе уходят обратно в дом, а я остаюсь на улице с Хумой. Трудно быть самым старшим братом в семье. Приходится заниматься воспитанием тех, кто этого совсем не хочет.

— Хорошо тебе, что ты летучая мышь, — говорю. — И тебе не нужно заниматься подобными вещами.

— Паскуда, — повторяет Хума.

Иногда она разговаривает ругательствами, а иногда ползает по дому и повторяет «я тебя люблю», «я тебя люблю», не обращаясь ни к кому конкретно.

Сначала мне кажется, что Хума затаит обиду на девочку из Гуменда. Но на следующее утро с рассветом я выхожу из дома, чтобы выполнить долг организма и немного посидеть в туалете, поразмышлять о смысле жизни. И вижу двух лучших друзей.

Хума ползает в траве, сводная сестра ползает в траве, оба выискивают жуков и пожирают их на пару. Я ошибался, они не кровные враги: теперь это два самых близких на свете существа, объединённые общими пищевыми предпочтениями.

Причём не просто охотятся вместе, но ещё и делят добычу, обмениваются ею, оценивают вкусовые качества. Девочка откусывает половину отвратительного вида зелёной гусеницы, протягивает другую часть летучей мыши и та доедает. Затем Хума воплем оглушает бабочку, откусывает немного, а остальное подталкивает своей напарнице. Настолько погружены в своё занятие, с настолько серьёзным видом вкушают пищу… прямо клуб жучиных дегустаторов, жучиные сомелье.

— Всё, хватит, — говорю. — Нечего детей дурному учить.

Даже не знаю, кому именно я это говорю.

— Я запрещаю тебе есть жуков, слышишь? — спрашиваю.

Опускаюсь на одно колено рядом со сводной сестрой и изображаю жестом, будто кладу в рот жука, затем выбрасываю и щёлкаю себе по носу. Должно быть, кота проще выдрессировать, чем одичавшего человека, пусть и такого маленького.

— Мы больше не в Гуменде и жуки не входят в наш ежедневный рацион. К тому же, мы тут едим за столом и моем руки перед приёмом пищи. Красной жемчужины у тебя нет, какие были у твоих сородичей, так что ты легко можешь отравиться или подхватить инфекцию.

Увожу девочку обратно в дом и кладу на глиняную тарелку кусок сушёного мяса. Рядом ставлю кружку с водой и немного ягод.

В Дарграге приходится есть сушёное, поскольку нормальных методов хранения пищи ещё не изобрели. Летом же, когда становится очень жарко, даже сушка не помогает: приходится добавлять специи для долгого хранения — дикий перец, который растёт у подножия хребта.

— Ешь, — говорю.

С недовольным видом сводная сестра смотрит на еду перед ней, словно у неё отобрали конфету, а взамен дали борщ.

— Ешь, — повторяю. — Чего смотришь? Может оно и не такое вкусное, как свежие жуки, но у нас тут другого нет. Хочешь стать одной из нас — придётся есть то, что едят все.

С неприязнью девочка касается куска жёсткого мяса, откусывает его и медленно пережёвывает. Она выглядит так, будто выплюнет еду, как только я оставлю её в покое. Но я никуда не собираюсь уходить, поэтому буду сидеть до тех пор, пока она не съест весь кусок.

К тому же, наше сушёное мясо вполне ничего. Не резиновый глик из Дигора.

— Молодец, — говорю. — Вот так, кусок за куском. И только попробуй сказать, что это не вкусно.

Со страдальческим выражением лица девочка поглощает пищу. Пищу, за которую люди из окружающих деревень готовы были драться. Продолжаю сидеть, пока она растягивает процесс настолько, чтобы мне надоело быть рядом с ней. Посмотрим, чья воля победит и кто дольше усидит возле стола.

В этот раз девочке повезло: во дворе раздаются шаги по песку, в окне появляется Аделари.

— Гарн, — говорит. — Там песчаная буря приближается, собирай братьев и готовьтесь.

— О, — говорю сводной сестре. — Сегодня вечером ты попробуешь сочный дарграговский деликатес из скорпионьего мяса. Настолько нежного, что тает во рту. Посмотрим, сможешь ли ты после такого хотя бы посмотреть в сторону жуков.

Однако песчаная буря вышла совсем не такой, как мы ожидали.

Стоим за частоколом и ждём приближения песчаной бури.

Она движется на нас с такой скоростью, будто подойдёт к деревне через несколько часов. Обычно они налетают на нас свирепой волной, бьют небольшими камешками, ранят любые открытые части тела. Сейчас же она едва перемещается, а над ней возвышается огромный песчаный торнадо, тянущийся до самых небес, с диаметром в десятки раз больше нашей деревни.

Если это явление дойдёт до нас — скорпионы покажутся лишь лёгким неудобством. Наши дома оторвёт от земли и разметает по всей пустыне, а от Дарграга останется пустое место — кучка погребов, занесённых песком.

— Вы когда-нибудь такое видели? — спрашиваю.

Рядом со мной стоит Ингарет — один из самых старых жителей деревни. Он ходил с нами в поход на Фаргар и Гуменд, надеясь встретить героическую смерть от оружия врагов, но не получил даже царапины. «Я проклят и буду жить вечно» — его любимая поговорка.

— Полагаю, никто и никогда такого не видел, — отвечает старик.

— Нашу деревню уже разрушали подобные ветра?

Вот ещё один минус отсутствия письма: история Дарграга передаётся из уст в уста и даже события вековой давности обрастают таким количеством приукрашиваний, что трудно определить, сколько в них правды.

— Однажды бабка рассказывала мне о великом смерче… — произносит Ингарет.

— И что тогда делали жители деревни? — спрашиваю.

— Не помню. Давненько это было, да и слушал я тогда в половину уха.

Замечательная история нашей деревни, а самое главное подробная. Нужно как можно быстрее изобрести бумагу и способы её долгого хранения.

Протискиваюсь сквозь толпу к старосте деревни. Весь Дарграг вышел посмотреть на ужасающий торнадо, даже Саргот, который при любой опасности забивается в нору. Его седые волосы я замечаю издали и аккуратно пробиваюсь поближе.

— Что делаем? — спрашиваю. — Нужно ли нам собирать вещи и уходить в горы?

Удивлённые глаза поворачиваются сначала на меня, затем на приближающуюся стихию. Староста пытается что-то сказать, но изо рта выходят лишь сдавленные звуки. Этот человек прекрасно умеет держать в голове уйму занудных вещей, до которых никому нет дела, но стоит произойти чему-то непредвиденному, как он тут же теряется.

— Буря бурь… — говорит.

— Что это значит?

— Я не знаю… мне надо…

Саргот разворачивается и уходит, будто у него внезапно появились неотложные дела. Маленький, трусливый человек, боящийся взять на себя малейшую ответственность. Будни и рутина — вот его поле деятельности.

Стоим с соплеменниками в деревне и смотрим на приближающуюся стену песка, над которой возвышается ужасающий смерч.

— Что делаем? — спрашивает Хоб.

— Пока остаёмся здесь, — говорю. — Думаю, буря заденет нас самым краем, как все предыдущие разы.