— Дары? — спрашиваю. — Никто в деревне не против того, что у меня их три штуки.

— Я против, — отвечает спина Буга.

— Почему?

Молчит, дышит недовольно.

— Почему? — спрашиваю. — Дары много раз меня выручали, они помогли нам в битве с Гумендом, они спасли отца.

— Мне не нравятся существа, которые дают их людям. И не нравятся люди, которые их берут. Это всё не просто так.

— Возможно, ты прав, — говорю. — Я разговаривал с двумя и они оба были высокомерными, не считали людей за равных. К ним определённо нужно относиться с подозрением. Но и полностью отбрасывать Дары может оказаться излишним.

Не удивительно, что Буг ненавидит всемогущих существ. Благодаря красным Дарам погибли Рикке и Амауд в Гуменде. Из-за бордовой лишилась жизни Грисель. Ненависть к жемчужинам могла появиться у него ещё в тот момент, когда мы впервые пересекли хребет, чтобы спасти Вардиса с Лирой из цепких лап дикарей.

У любого здравомыслящего человека могут появиться сомнения по их поводу. И если так задуматься, странно, что один лишь Буг относится к ним с подозрением.

— Ты прав, — говорю. — Есть что-то в твоих словах. Давай так: я постараюсь пользоваться Дарами как можно меньше и только для того, чтобы спасать жизни друзей.

Не уверен, что смогу сдержать обещание. Мне очень нравятся Дары, я люблю их разглядывать, достаю по сто раз на день, сжимаю в руке, замедляю время ненадолго. Обожаю жемчужины.

Но и Буга надо как-то успокоить.

Не хочу чувствовать неприязнь от собственного брата.

— Идёт, — говорит Буг.

Мы пожимаем руки и возвращаемся в свои кровати. Пусть Буг до сих пор не успокоился, но я чувствую облегчение, что понимаю причины его напряжения. Любые проблемы нужно обсуждать, а не держать в себе, накапливая претензии и упрёки.

А ещё я надеюсь, что его ненависть к Дарам не связана с маской, что лежит у него в коробке под кроватью, рядом с мечом и бронёй.

Всё-таки эту штуку сделали для борьбы с Дарами.

Утро.

Вдвоём с Хумой ползаем по двору, выискиваем жуков, гусениц и вообще любых насекомых, которые может употребить в пищу летучая мышь. У нас тут не так много живности, как с плодородной стороны хребта, но всегда можно перехватить пару членистоногих.

— Смотри, — говорю. — Вон ползёт.

Впереди перебирает лапками небольшой паук: песочного цвета, сливающийся с землёй, когда стоит неподвижно.

— Моё! — отвечает летучая мышь неизвестным голосом.

С каждым днём её словарный запас растёт, она случайно выдаёт услышанные слова вне зависимости от того, как давно они были сказаны. Удивительная память у этой маленькой мышки.

Хума срывается с места, оглушает паука воплем и набрасывается на жертву, стараясь не просто съесть, но уничтожить свою цель. У неё появилась странная привычка есть только в моём присутствии. Каждый раз, когда Хума хватает очередного жука, она убеждается, что я смотрю, и только тогда принимается за трапезу. Если же отвернуться и смотреть в другую сторону, то она будет настойчиво привлекать внимание, чтобы я следил, как она поглощает пищу.

Похоже, в дикой природе местные летучие мыши никогда не едят в одиночку. Охотятся парами и всегда следят друг за другом, пока один из них ест. Приём пищи — процесс, во время которого существо становится уязвимым к возможным хищникам.

— Эй, — кричит летучая мышь.

— Да смотрю я, смотрю, — отвечаю.

Хума принимается за еду, а я сижу рядом и гляжу на происходящее. В какой-то момент летучая мышь поднимает голову и смотрит мне за спину. Я тоже оборачиваюсь и вижу прямо за мной девочку из Гуменда, удочерённую нашей семьёй.

Тихо же она передвигается. Должно быть, это врождённое умение детей из разрушенной нами деревни. Все, кто не имел достаточно мышц, или не вёл себя достаточно скрытно — автоматически становились целью для избиений другими жителями. Теперь она всегда перемещается так, будто за ней ведётся постоянная охота.

— Не надо к нам подкрадываться, — говорю.

— Соплячка мелкая, а ну иди сюда, — отвечает Хума голосом матери.

С каждым днём летучая мышь произносит всё более длинные фразы. Если всё продолжится, то через пару месяцев она сможет отыгрывать целые роли в наших спектаклях.

— Пришла посмотреть, как охотится летучая мышь? — спрашиваю.

Девочка заинтересованно смотрит на нас, сидящих у забора. Ей уже четыре года, но она до сих пор не умеет разговаривать: ходит вокруг в молчании и не издаёт ни звука. Трудно сказать, нравится ли ей в нашей деревне, но судя по виду, она всё больше к нам привыкает. Сомневаюсь, что её собственные родители относились к ней лучше.

И у неё до сих пор нет имени.

В Гуменде не существовало нормальной человеческой речи и всех сопутствующих элементов, поэтому всё это время девочка оставалась… просто девочкой. Мама посчитала, что она достаточно взрослая, чтобы самой выбрать себе имя. Она сделает это тогда, когда примет нас за своих.

— Садись, — говорю. — И ищи жуков.

В нерешительности девочка подходит ближе, словно ожидает, что я брошусь на неё и вцеплюсь в горло зубами. Сижу неподвижно с добродушной улыбкой на лице. Такое ощущение, будто я общаюсь не с приёмной сестрой, а приручаю дикого зверя.

Что поделать, Гуменд разрушен и вот таким детям теперь нужен новый дом. Формально — она наш раб. Но до тех пор, пока она ведёт себя хорошо — считается членом семьи.

— Спокойно, — говорю. — Мы просто ищем еду для нашего домашнего питомца.

— Спокойно, — подтверждает Хума.

Кто из этих двоих — наш домашний питомец? Хума по крайней мере разговаривает.

Ползаю на корточках и выискиваю тварей, которыми можно поживиться. Девочка следует моему примеру, но перемещается на четвереньках: опираясь ладонями и ступнями. Теперь мы вдвоём лазим по двору и заглядываем под камни. Хума сидит по центру, отрастив на голове огромное ухо.

— Вон, — говорю.

Огромный чёрный жук деловито идёт через двор. Неспешно, словно осматривает собственные владения. Жук-рогоносец, такие нечасто залетают в нашу деревню и только поздним летом.

Девочка оборачивается и одним быстрым движением поднимает жука в воздух. Тот смешно болтает лапками, потеряв контакт с поверхностью. Они не ядовитые, не умеют кусаться, абсолютно безобидные. Идеальная жертва для Хумы.

— А теперь, бросай, — говорю.

Но вместо того, чтобы бросить жука летучей мыши, девочка засовывает его в рот и откусывает половину чёрного тельца. С неприятным хрустом туловище разделяется, прозрачные внутренности повисают на губе девочки. От неожиданности и отвращения меня кривит, но я продолжаю сидеть со спокойным лицом, будто ничего не произошло.

— Ах ты грёбаная паскуда! — вскрикивает Хума.

Она ничто так хорошо не запоминает, как возмущение окружающих людей. Смотрит на девочку с недовольным видом: с её точки зрения, у людей есть своя собственная, дурацкая еда. А жуков нужно оставить ей.

— Нет-нет, мы тут не едим такое, — говорю и пытаюсь отобрать у неё жучиное лакомство. — У нас в деревне питаются исключительно эстетичной пищей.

Пусть это и ценный источник белка, который нельзя упускать человеку, питающемуся подножным кормом, но у нас в Дарграге достаточно мяса. Мы его даже экспортируем. К тому же это не дело — объедать летучую мышь. Хума сидит с таким видом, словно она только что нажила смертельного врага.

Никто не смеет трогать её жуков.

Никто.

— Вот так, — говорю. — Отдай это туловище мне.

Забираю у девочки остатки насекомого и бросаю их Хуме. Надеюсь, это хоть немного снизит недовольство летучей мыши. Собственным рукавом вытираю малявке руки и лицо, сдерживаюсь, чтобы не выдать рвотных позывов. Она не должна видеть отвращение к ней в новой семье: полагаю, подобного было достаточно в её родной деревне.

Неужели все порабощённые жители Гуменда такие же дикие, как она?

У нас хотя бы маленькая девочка. Старику Рагпатту приходится воспитывать девятилетнего буяна и он с каждым днём всё больше склоняется к тому, чтобы выгнать пацана из деревни и пусть выживает как хочет.