Поэтому она и не открыла мне свою тайну сразу.

Может, именно об этом она и пытается мне сказать? Может, все это касается не только ее тайны, но чего-то гораздо большего?

В общем, все время, оставшееся в этих воспоминаниях, я собираюсь провести совсем иначе. Я не буду больше концентрироваться на ее тайне, которую, скорее всего, никогда не открою. И постараюсь увидеть все, что она хочет мне показать, понять все, что она хочет мне объяснить, и отправлюсь вместе с ней туда, куда она хочет. Я буду посвящать ей все свое внимание, каждую секунду.

Как и должен был делать всегда.

«Почему ты вообще была со мной все это время?» – хочется мне спросить, но я не могу.

Музыка переполняет все мое тело, мои руки, ноги, как будто нет и не будет машины и этого грузовика, летящего прямо на нас. Я поднимаю руки, и на миг мне кажется, что мы танцуем вместе, только я и она, в темноте, прорезаемой вспышками стробоскопа.

Она сидит за кухонным столом. Утюг мигает красным огоньком, и небольшие клубы пара поднимаются над гладильной доской.

– Она объяснила, почему не приедет?

Дженн поднимает глаза на Дункана, который стоит с голым торсом у доски и внимательно на нее смотрит. На доске лежит мятая рубашка и ждет, когда по ней прокатится раскаленная подошва утюга.

– Нет, – помолчав, отвечает Дженн и быстро зачерпывает очередную ложку каши из миски. Она знает, что разговор на этом не закончится.

Дункан слегка хмурится и проводит утюгом по всей длине рубашки, плотно прижимая его к углам. Утюг шумно вздыхает, когда Дункан возвращает его в вертикальное положение.

– Так, может, тебе стоит поговорить с мамой? – настаивает он. – Я же вижу, как ты переживаешь. Она не может отменять поездки раз за разом.

Дженн опускает голову и разглядывает миску, отмечая про себя, что в последнее время ест совсем мало. Яблоко, нарезанное Дунканом, все еще балансирует на поверхности каши. Из-за мамы она иногда ощущает себя так же, как это яблоко: словно у нее нет твердой почвы под ногами и ей трудно сохранять равновесие. Дженн хочет спросить ее: почему она не удосужится приехать в Эдинбург, чтобы навестить свою дочь, но в то же время ей не хочется знать ответ. Конечно, это ненормально. Большинство родителей готовы сделать все, чтобы лишний раз повидаться со своими детьми. Родители Дункана при любой возможности заглядывают к ним просто поздороваться и, даже находясь в очередном круизе, всегда звонят, чтобы узнать, все ли в порядке. Дженн не видела мать с тех пор, как они с Дунканом прошлым летом ездили в Корнуолл, но и тогда не обошлось без проблем.

Мама до сих пор жила в фургончике, где не было отдельной комнаты для Дженн и Дункана, к тому же она была так занята предстоящей выставкой, что им пришлось ночевать в разных дешевых отелях по всей округе: Карбис-Бэй, Порткерно[34]. Эта поездка стала для них приятными летними каникулами, и Дженн обнаружила, что ей нравится любоваться по утрам морем за крышами домов и слушать глухой рокот волн.

Но одна ночь была для нее особенной. Дункан уже крепко спал, а ей никак не удавалось уснуть. Матрас был слишком узким, в комнате стояла духота. Дженн соскользнула с кровати на прохладный деревянный пол, на цыпочках подошла к окну и тихонько растворила его. В комнату ворвался прохладный ветерок, она наклонилась и высунула голову в окно, в темноту. Внизу извивалась узкая улочка, а дальше до самого горизонта раскинулось море, и у Дженн возникло удивительное чувство: этот мир такой необъятный, такой необыкновенный, и в нем столько всего, о чем она не знает. Сердце гулко забилось у нее в груди, и она ощутила прилив необъяснимой радости, как будто впереди ее ждет что-то чудесное.

Но она сразу устыдилась того, что в этом «чудесном» не было места Дункану. И это несправедливо по отношению к человеку, которого она любила и вместе с которым строила планы на будущее. До окончания университета оставался год, а потом они будут свободны и смогут отправиться куда захотят. Он поддержал ее желание уехать из Великобритании. Они решили окончить двухгодичное обучение в Эдинбурге, а потом отправиться в Австралию и уже там пройти специализацию. Это была ее мечта: денег там платили больше, уровень жизни выше, и наконец – наконец! – она сможет выбраться отсюда. И эти призраки прошлого останутся позади…

– Ты в порядке? – спрашивает Дункан. – Дженни?

Она поднимает голову. Дункан вешает рубашку на спинку стула.

Дженн не совсем понимает, в чем тут дело, но сейчас он ее раздражает. Иногда ее раздражает даже его внимательность, его забота, как будто он постоянно следит за ее состоянием и проверяет, как она справляется. Из-за этого она чувствует себя уязвимой. Было бы легче, если бы он просто отвлекал или смешил ее.

Чтобы сменить тему, она спрашивает:

– Ну что, ты готов к важному дню?

Она встает из-за стола, который, как обычно, начинает качаться, и в ту же секунду Дункан оказывается рядом, опускается на колени и просовывает под ножку стола подставку. На его спине все еще блестят капли воды после душа.

– Для тебя он тоже важный, – отзывается он из-под стола. Выпрямившись, он возвращается к гладильной доске, аккуратно складывает ее и относит в кладовку.

Мысли о предстоящем дне и правда заставляют ее трепетать, – она получила первое направление от университета в неотложную медицинскую помощь. И хотя, конечно, ей придется постоянно видеть травмы и страдания пациентов, в этом было что-то притягательное: она научится помогать людям в критической ситуации, и ни один день больше не будет похож на другой.

– Жаль, что мы теперь будем реже видеться, – говорит Дункан, вернувшись на кухню.

Она кивает, но в глубине души даже рада этому. Рада, что Дункан хочет в кардиологию, а не в неотложку. Потому что медицина – это ее личная территория, а не общая для их пары. Пара. От этого слова у нее снова все сжимается в животе – как тогда, в Корнуолле. Что с ней не так?

– Ладно, мне пора бежать. – Она хватает телефон и кошелек, бросает их в сумку, висящую на спинке стула.

– Напиши, как все пройдет, – говорит Дункан. Она тянется к нему и быстро чмокает в губы. Он выглядит задумчивым. Неблагодарная, она не заслуживает его.

– Обязательно, – улыбается она и выходит за дверь.

Женщина на больничной койке. Видно, что она сильно пострадала: вся в синяках и ссадинах, с капельницей и в гипсе. Она подключена к постоянно пиликающему аппарату, ее угольно-черные волосы разметались по подушке.

Где Дженн?

Она там, у изголовья кровати, среди студентов с серьезными лицами, облаченных в синие медицинские костюмы. С облегчением улыбаюсь – по крайней мере, я все еще с ней. Это и есть тот «важный день», о котором они говорили с Дунканом? Мужчина лет сорока, с короткими рыжими волосами, тоже в костюме, перечисляет травмы так, словно это список покупок: множественные ушибы, множественные ссадины, множественные переломы. Что, черт возьми, случилось с этой женщиной?

Вообще я ненавижу больницы, но очень рад, что предыдущее воспоминание наконец закончилось. Мне становится плохо, когда я вижу картинки из совместной жизни Дженн и Дункана. В моем сознании она всегда жила только со мной.

А как он заботится о ней…

Вряд ли я когда-либо задумывался, на чем строились ее отношения с Дунканом, какой была их каждодневная жизнь. Но одно ясно как день: с ним все было гораздо спокойнее – и более стабильно, – чем со мной.

Он постоянно заботился о ней, всегда думал о ней в первую очередь.

– Вопросы есть? – спрашивает врач.

Я присматриваюсь получше – на бейдже написано: «Доктор Берден». Помню, Дженн о нем рассказывала. Он выглядит измотанным, но его глаза горят, когда он смотрит на студентов. Полагаю, Дженн тоже станет такой со временем – всегда готовой прийти на помощь, даже если падает от усталости.