– Ладно, – смеясь уступает Дженн. – Вам налить немного?

– Вообще, мне уже достаточно, разве что еще капельку, – улыбается Джилл. – Да, и захвати чистые бокалы. Те, что на улице, уже нагрелись.

Распахнув дверцу гигантского холодильника, Дженн тянется за шампанским и слышит, как стекло неприятно скрежещет о пластик, когда она достает бутылку. Потом берет из старинного буфета два бокала на длинных ножках и наливает вино. Пожалуй, ей тоже уже достаточно, но день такой чудесный, воздух все еще теплый, – хочется немного продлить это очарование.

Поставив бокал для Джилл возле раковины, она выглядывает из окна в сад и делает глоток.

Джилл поворачивается к ней, ополаскивая очередную тарелку.

– Знаешь, Дженн, ты такая умница, – говорит она, внимательно глядя на нее.

Эта фраза застигает Дженн врасплох, – она вспоминает другую кухню, другую маму. Какая ты у меня умница.

Не зная, что ответить, она опускает взгляд и начинает рассматривать испещренный трещинками каменный пол.

Но Джилл как будто не замечает этой заминки.

– Мы так чудесно ладим. Надеюсь, у вас с Робби все сложится.

Дженн вздрагивает. Она никогда не смогла бы порвать с Робби, это просто немыслимо. Это все равно что потерять конечность. Она думает о последних десяти месяцах (неужели прошло всего лишь десять месяцев?): вспоминает каждый ужин, который он приготовил для нее, каждую шутку, каждый страстный поцелуй в темноте ночи и в нежных предрассветных сумерках. Вспоминает места, которые теперь неразрывно связаны с ним: ливанский ресторанчик рядом с домом, который они объявили «своим» после того, как провели там веселый вечер за табуле; закуток на канале, где они препирались из-за счетов; музей, куда они так спешили; туалет, где у них случился феерический секс; кинотеатр, где они были два месяца назад и где она спросила его в темноте, почему он такой молчаливый, а он произнес вслух то, что она уже давно чувствовала, – «Я люблю тебя».

– Я его не брошу, – говорит Дженн.

– Отлично, – улыбается Джилл, но в ее лучистых глазах промелькнула тень тревоги. – Вы прекрасная пара. Ему с тобой лучше.

Дженн делает глоток, сердце застучало сильнее.

– Что вы имеете в виду?

– Да так, – говорит Джилл и снова поворачивается к раковине, натянуто улыбаясь. – Ничего особенного. Кажется, мне уже хватит.

Дженн прокручивает в голове прошедший ужин: как Робби рассказывал о нелепых ситуациях в ресторане, советовался насчет поездки на остров Скай в следующие выходные; как предложил Фай присмотреть за Струаном в вечер перед отъездом. Робби был дружелюбным, заботливым и забавным. Как и всегда.

Или нет?

Дженн терпеливо ждет, когда Джилл заговорит снова, но та смотрит в окно: на ухоженном газоне Робби кружит племянника, обхватив его за руки, Струан радостно визжит, рядом сидит Фай с бокалом в руке. Лицо Джилл озаряет ангельская улыбка, и на ее морщинки вокруг глаз ложится солнечный свет.

Вытирая руки о полотенце, она говорит, не глядя на Дженн:

– Ну что, идем на улицу?

Дженн хочет что-то сказать, но понимает: момент упущен. Сегодня уже не стоит цепляться за эту нить разговора. Прежде чем уйти, Дженн снова смотрит, как Робби забавляется со Струаном. Мальчик хохочет как безумный, – сильные дядины руки раскручивают его все сильнее и сильнее, кажется, он вот-вот улетит в янтарное небо. Из-за этого мельтешения у нее начинает кружиться голова. Она прижимает пальцы ко лбу и на секунду закрывает глаза.

Голова гудит. Запах краски и растворимого кофе. На стене картины с закатами, на столиках и шкафах хаотично расставлены колючие растения. Прыщавые подростки толпятся в какой-то несуразной художественной студии. Я что, в школе? О, как же я ее ненавидел! Элитная тюрьма, заполненная привилегированными малолетками и учителями, которые меня терпеть не могли. «Постоянно срывает уроки, никого не слушает», – сказано обо мне в очередной гребаной докладной.

Это, видимо, школа Дженн. А вот и она, сидит у окна, напротив какого-то мальчишки. В отличие от остальных учеников, склонившихся над рисунками, Дженн смотрит сквозь большие окна на пушистые белые облака. Что с ней такое? Она как будто оцепенела. Так бывает, когда перед глазами все словно в тумане и ты уже не уверен, на что смотришь.

Нужно привлечь ее внимание.

Растормошить.

Но как? На том ужине я пытался схватить что-нибудь, и ничего не вышло.

Может, попробовать с чем-нибудь поменьше? О, вот! На столе сине-белый ластик. Получится ли? Делаю глубокий вдох и обхватываю ластик большим и указательным пальцами.

Давай, Робби, сосредоточься.

Я чувствую бархатистую поверхность ластика, сжимаю его пальцами, но поднять не могу. Нет контакта.

Оборачиваюсь на Дженн и прямо физически ощущаю, как внутри меня, словно метроном, тикают часики. Времени нет. Я должен разбудить ее и показать, что с нами происходит. И, если получится, попытаться вывернуть на другую полосу на том шоссе.

Снова хватаю ластик и думаю только о Дженн, сосредоточиваю на ней все свои мысли.

И я поднимаю его.

О господи, сработало! Если бы кто-нибудь сейчас увидел меня держащим ластик так, будто это золотой самородок, он бы решил, что я спятил. Но никто не может меня видеть, да и рано еще торжествовать.

Я бросаю ластик в Дженн, и она вздрагивает. Он попадает ей в затылок. Ура! Надеюсь, сейчас что-то произойдет, и мы снова окажемся в машине. Ничего. Я закрываю глаза.

Бесполезно.

Открыв глаза, я вижу, как Дженн поворачивается к кому-то позади нее и что-то шепчет. Вижу имя «Кэти», напечатанное темным шрифтом на карточке рядом. Волосы аккуратно заплетены в косу, перекинутую через плечо. Золотистая смуглая кожа, красивые карие глаза. И тут у меня в голове что-то щелкает. Ластик валяется на полу между ними. О нет! Она решила, будто это сделала Кэти!

Вдруг она говорит что-то Дженн одними губами. Похоже на «Что ты делаешь?». Разводит руками и улыбается. Дженн кивает, и обе снова склоняются над своими рисунками. Они рисуют портреты одноклассников, сидящих напротив. У Дженн, кстати, неплохо получается для ее возраста. Всегда забывал, что ее мама художница. Лицо на ее рисунке кажется мне смутно знакомым, что-то в нем цепляет меня. У мальчика напротив светлые, почти белые волосы, ярко-голубые глаза, он очень серьезен. Неужели это?..

– Итак, дети! – раздается голос из передней части студии. Невысокая женщина с вьющимися светлыми волосами смотрит на часы. – Урок окончен. Отложите карандаши.

По комнате прокатывается вздох облегчения. Дети убирают карандаши, откидываются на спинки стульев, вытягивают ноги. У тех, кто сидит сзади, лица нечеткие. Что, черт подери, все это значит?

А потом до меня доходит – ведь это ее воспоминание. Естественно, она всех не помнит. Четкие черты только у тех, кто был рядом с ней, – как будто она мысленно воссоздает их облик.

Я наблюдаю за Дженн. Она продолжает рисовать, и ее лицо выражает тревогу. Вдруг она с такой силой вдавливает карандаш в бумагу, что грифель начинает крошиться.

– Дженни, остановись, – говорит учительница из передней части класса, и Дженн поднимает глаза. Ее щеки горят.

Мальчик напротив пытается приободрить ее улыбкой. Она опускает взгляд и фокусируется на своем рисунке. Теперь я знаю, кто на нем изображен. Это Дункан – парень, с которым она встречалась до меня. Конечно, здесь он гораздо младше, но это точно он. Кстати, довольно симпатичный, хоть и бледный как моль.

Получается, она знала его со школы?

Учительница ходит по рядам, проверяет работы и останавливается рядом с Дженн с озабоченным видом.

– Дженни, задержись после урока, – спокойно говорит она и обращается к остальным ученикам: – Пожалуйста, оставьте работы на столах, я соберу их позже.

Когда она отходит, Дженн переглядывается с Кэти, которая одними губами спрашивает: «В чем дело?» Дженн только качает головой, в глазах – тревога.