Тимофей уловил, куда направился разговор, и снова принялся читать:

— …«В Кишиневе из-за отсутствия муки пекарни прекратили работу. Город остался без хлеба»… «В Николаеве цены на рыбу и овощи поднялись вдвое»…

— У нас не лучше. Квас да редька, — снова выкрикнули с той стороны, где отдельной кучкой сидели военнообязанные.

— Гибнут люди в окопах, оставляя на муки мученские вдов и сирот, — продолжал Раков, глядя в газету. Но он не читал, он говорил о том, что войне радуются только богатеи: она им капиталы множит. — Нашему заводу один за другим идут военные заказы. Нам кричат: «Давай, давай, живей шевелись!» А кому барыши с тех заказов? Опять же хозяевам. Заработки у нас те же, что и до войны. А купцы-торговцы с бедного человека за хлеб-соль три шкуры дерут…

— …Война не нужна ни русским, ни немецким, ни французским, ни английским рабочим и крестьянам. В России, в Австрии, в Англии — везде на спинах рабочих и крестьян расселись капиталисты и помещики, выжимающие из своего народа пот и кровь.

Зашевелилась поляна.

— Ого, как правду режет!

— И не боится, — тихо переговаривались рабочие и снова слушали.

Николка не раз оглядывался на Ивана Васильевича. Но тот дымил из своей трубочки, смотрел куда-то в сторону, вроде не слушал, а думал о чем-то другом…

Тут Николка заметил мастера. Он грузно шагал к поляне, вытирая клетчатым платком лицо и шею. Видать, сытно дома пообедал.

— Жариков идет, — вовремя шепнул Николка. Тимофей уткнулся в газету.

— Что тут происходит? — остановился мастер, оглядывая рабочих.

— В газетке интересно пишут, как один русский солдат семерых германцев в плен взял, — скороговоркой пояснил Тимофей.

Но Жариков не стал его слушать.

— Эй ты, Сумин, — ткнул он пальцем в сторону худого с острыми плечами рабочего, — сегодня суббота, не забывай… И ты…

Рабочий глянул на мастера и опустил седеющую голову.

— Помним, Степан Савельевич, не забыли, — отозвалась жена Сумина, завязывая в узелок пустую посуду.

Мастер повернулся и пошел к механической, в свою конторку.

На поляне угрюмо молчали. Наконец, Кущенко спросил:

— Сумин, зачем он тебя звал?

Рабочий ничего не ответил, только развел руками.

— Сено мы ему косили. Теперь дрова на зиму пилим. А я по субботам в горницах мою, — бойко ответила Сумина, молодая женщина в синем с белыми горошками платке.

— Сено… дрова… горницы… До каких пор вы у него в холуях будете ходить? Подставь ему шею, так он заездит.

— Рады бы ослушаться, Иван Васильевич, — снова заговорила Сумина, — так ведь сами Христом-богом просили, чтобы на завод нас приняли. Дома-то у нас пятеро по лавкам, все пить-есть хотят. Это у тебя руки-то золотые, без твоего мастерства им никак не обойтись. А нашего брата, чернорабочих, хоть воз вяжи. Не дай бог, выгонит с завода…

— Пусть попробует выгнать! — перебил ее Кущенко. — А мы-то на что? Не одного пытались выгнать, да не вышло. Так что не бойтесь, вас тоже не дадим в обиду.

Громко затянул свою песню гудок. Рабочие двинулись к проходной с пустыми котелками и чашками. С другой стороны к воротам устремились ребятишки, ожидавшие за оградой конца обеденного перерыва, чтобы унести домой пустую посуду.

Николка переминался с ноги на ногу. Он никак не мог выбрать момент, чтобы передать сверток с бумагами Ивану Васильевичу. Как только завыл гудок, Кущенко принялся о чем-то договариваться с Тимофеем Раковым.

Но Иван Васильевич обо всем позаботился сам.

— Мыкола, отнеси-ка наши черепушки сыну Федюне. Он возле проходной ждет, — с этими словами Кущенко собрал в котелок ложки, завязал салфетку. А сложенную газету, которую взял у Тимофея, положил на траву.

— Прячь сюда бумагу, — шепнул Николке.

В один момент Афонина посылка вместе с газетой исчезла во внутреннем кармане старенького пиджака токаря.

Довольный Николка двинулся к заводским воротам.

Каждый день по гудку на обед к проходной завода устремлялись толпы ребят с узелками. В котелках и горшках была пустая похлебка с зеленым луком и неизменная картошка. Но все это было горячее, прямо из печи.

Федя с нетерпением ждал конца обеда, чтобы увидеть отца и огорчился, когда посуду вынес Николка.

— Вот щербатый, спрашивали тебя, — проворчал мальчик, снова усаживаясь на камень возле забора.

К отцу у Феди были разные дела, и он решил дождаться конца смены. Когда надоело сидеть, он обежал вокруг завода, подобрал несколько ржавых гаек, шурупов, пружинок и сунул в карманы: пригодятся в хозяйстве.

Потом снова уселся на камень. Вскоре к воротам стали подходить женщины. Они располагались на поляне и говорили, обсуждая городские новости.

По субботам, в дни получек, они всегда приходили к заводу, чтобы поскорее забрать у мужей деньги и бежать в лавочку, заплатить за взятые в долг продукты. А другие просто боялись, как бы их кормильцы с устатку не забрели с получкой в кабак. Тогда прощай денежки, поминай как звали…

— Два-три дня и получки как не бывало. Скоро проклятая война по миру пустит.

— Надо бога молить, чтобы мужиков на позиции не угнали. А то привезут калеку. Либо вовсе не придут. Вон Прасковья с тремя осталась…

Но Федя пропускал эти разговоры мимо ушей. Лишь когда кто-то произнес имя его отца, прислушался.

— Он, говорят, самый главный…

— В лесу на сходки собираются, разговоры тайные ведут, книжки читают. Жандармы и казаки по лесу рыщут, а найти не могут…

— Ох-хо-хо… Доведет он их. Сам на каторгу пойдет и нашим несдобровать. Будешь вдовой при живом муже. Я уж своего ругаю…

От этих разговоров Феде стало не по себе. Он вспомнил, что отец и верно читает по ночам какие-то маленькие книжки. Проснешься, а он сидит. Потом куда-то их прячет… А про тайные разговоры врут! Он часто ездит с отцом на речку, либо на озеро… Так ведь они рыбу ловят. За что же на каторгу?

Федя обо всем забыл, как только отец показался в проходной. Старший Кущенко вышел с толпой рабочих.

— Федюня, ты что здесь делаешь? — удивился отец.

— Тебя жду. Папа, мы завтра на речку поедем? Ведь праздник, Петров день. Все едут, и ты обещал…

— Конечно, поедем! Я с дядей Акимом договорился.

— На лошади! На лошади! — запрыгал Федя.

— Скоро восемь лет будет, а ты скачешь, как козел, — пошутил отец. — Ты лучше подумай, кого из друзей позвать, чтобы тебе веселее было. Телега большая, всем хватит места.

Федя замялся. Мальчишек полная улица, а пригласить некого. Все разъехались по гостям, либо тоже на речку поедут со своими родными.

— Не знаю кого…

— Все понятно. Давай пригласим одного хлопчика. Ахметом зовут, — предложил отец.

— Это который сапоги чистит? Ты еще книжку мою отдал…

— Что ты все книжку да книжку. У тебя еще не одна будет. А ему никто не купит.

— Да я ничего…

— А раз ничего, так беги-ка скорее, пока Ахмет домой не ушел.

…Федя и раньше любил бегать на станцию, поглазеть на поезда, на пассажиров. И каждый раз останавливался возле бойкого татарчонка.

— Эй-эй, поплюем, почистим! Были старые, станут новые! Якши — хорошо будит! — звонко кричал Ахмет, перемешивая русские слова с татарскими и выбивая щетками деревянную дробь по дну опрокинутого ящика. Остальные мальчишки не умели так хорошо кричать. — Почистим сапожки, малайка, танцевать пойдешь, — кивнул он головой на Федины босые ноги. Федя хотел обидеться за насмешку.

— Ай, шутка не любишь, губы надул, — закрутил стриженой головой Ахмет, показывая сахарно-белые зубы. Чистильщик сапог смеялся так заразительно и добродушно, что Федя подошел поближе.

— Твоя так не умеет? — татарчонок быстро вскочил со скамеечки, расставил в стороны руки и ноги и прошелся вокруг Феди колесом. — А так? — Ахмет закрутился на руках, болтая в воздухе ногами. Сквозь дыры пестрых лохмотьев мелькало смуглое тело.