— Кого? Говори толком, не тяни, — раздались из толпы нетерпеливые возгласы.
— Да арестованных-то. Идут кучкой в середке. А на конях офицерье. Сперва все тихо было. Ну, едут и едут. А тут, гляжу, конвоиры сгрудились, прижали арестованных к тому вон забору и… только шашки засвистели. Один арестованный крикнул: «Братцы, нас рубят, отомстите!» А другой, высокий: «Всех не перерубите! Правду не задушите!» А конвой знай свое творит. Так всех в момент и порешили… Один через забор хотел перемахнуть. Офицер его шашкой достал…
В разговор вмешалась молодая женщина в синей кофте.
— У меня в ту пору ребенок запищал в зыбке. Перепеленала я его и села возле окна покормить. Все смертоубийство своими глазами видела. Как они их прикончили, послезали с коней, пошли к речке шашки мыть. Тут на телеге подъехали. Склали порубленных и увезли во-он туда, — махнула она рукой в сторону станции. — Страху натерпелась я — не дай бог…
Нашелся еще один очевидец, чернобровый парень.
— Я так понимаю, что загодя у них все было уговорено. Ни к чему бы им по нашему околотку мотаться и по окошкам колотить: «Закрывайте окна и двери и до утра носа не показывайте. Не то «красного петуха» пустим». Мы с девками аккурат на бревнышках сидели, сумерничали. Глядим, пятеро на полном скаку летят прямо к нам. «Разойдись по домам! — кричат. — Чтобы ни единой души здесь не было!» Девки визг подняли и бежать кто куда. А я спрашиваю: «К чему такие строгости?» На меня один замахнулся нагайкой. Что тут будешь делать?
Толпа слушала и подавленно молчала, окружив тесным кольцом полянку с потемневшей от крови травой. Мужчины стояли с непокрытыми головами и мяли в руках кепки и картузы. Женщины тихо всхлипывали.
— Ить они, супостаты, большевиков порешили, не иначе, — раздался приглушенный голос из толпы.
— А кого же больше? Советчиков наших. Этим гадам все добрые люди поперек дороги становятся…
Николка стоял в толпе и не мог отойти, чтобы бежать к тюрьме. Какая-то сила притягивала его в этой поляне, к этим людям. Он видел, как кто-то поднял окровавленную трубку, очки в золоченой оправе с выбитым стеклышком. Люди разглядывали находки, передавая из рук в руки.
Когда трубка оказалась рядом, Николка узнал ее. Это была та самая лакированная трубка с перламутровым мундштуком, которую привез из Москвы Афанасий в подарок Ивану Васильевичу. Узнал он и очки.
Перед глазами поплыли круги, перехватило дыхание. Николка поспешно закрыл рот, чтобы не закричать, выбрался из толпы и побежал. Но не к тюрьме, а к Ахмету.
Он уже не слышал, как запричитали женщины.
— За что же на ваши головушки такая лютая смертушка-а…
Мужчины что-то гневно кричали.
— Дядю Ивана убили-и… И товарища Го-одомского-о… — Николка повалился на нары, давая волю слезам, которые душили всю дорогу.
…А на Солдатской площади все гудел и волновался народ.
— Товарищи! Здесь погибли от поганых рук злодеев наши братья! — На груде бревен возле одного из домов стоял молодой парень и размахивал рукой с зажатой в ней кепкой. — Мы отомстим врагам за смерть наших товарищей!
— Отплатим сполна!
— Такое не прощается!
— Узнать бы только, кто сотворил это злодеяние.
— Узнаем! Про все дознаемся!..
Толпа заколыхалась, загудела еще громче.
В осиротевшей семье
Весть о злодеянии на Солдатской площади полетела из улицы в улицу, из дома в дом. К вечеру о нем знал весь город. Не ведала о своей беде лишь семья Ивана Васильевича.
Весь день Федя ходил возле Дядинских номеров, не раз просился к отцу, ждал Николку с вестями. На следующее утро снова пришел с узелком. За столом дежурил другой, молодой казак.
— Дяденька, пропустите меня к папке. К Кущенко, Ивану Васильевичу. Я позавчера у него был, а вчера не пропустили, говорят, нету. Я еду принес, поглядите: пирожки с батуном, молоко, — Федя развязал узелок: пусть проверяют, бояться нечего.
Но казак отвернулся и, глядя куда-то в сторону, буркнул:
— Говорят нет — стало быть нет. Не содержится…
А к подъезду, как и вчера, одного за другим приводили арестованных. Потом, грубо толкая в спины, вывели целую партию людей со связанными руками. Федя долго бежал стороной улицы, по которой вели под конвоем арестованных. Он вглядывался в угрюмые лица. Но отца среди них не нашел.
Под вечер Федя увидел возле подъезда того казака, который в первый день разрешил ему свидание. Мальчик обрадовался:
— Дяденька, меня к папке не пускают! Вчера не пустили, сегодня тоже… Проведите к нему. Вот хлеб, лук. Все проверяйте!
— Это к кому? К Кущенко, что ли?
— Ага, к нему. К Ивану Васильевичу. Проведите, дяденька!
Казак прищурил глаза, вроде что-то вспоминая, посмотрел сверху на Федю, для чего-то потрепал его по волосам и отвернулся:
— Глупой ты, малец, как есть глупой. Куда я тебя проведу? На тот свет, что ли? Рановато тебе туда… Иди-ка ты подобру-поздорову отседова и не ходи, не майся больше, — и он пошел вдоль улицы.
— А ты, малой, не связывайся с казаками, не кланяйся им, — посоветовал старичок из толпы ожидающих. — Они путного ничего не скажут, чистые звери. А ты солдатика-чеха поспрашивай. Как выйдет — ты к нему. Так, мол, и так, отца ищу… Только к офицерью не подходи…
К номерам подошли трое солдат.
— Узнайте про папку, дяденька, — обратился мальчик к пожилому сухощавому чеху с морщинистым лицом. Тот остановился, внимательно слушая Федины объяснения.
— Ку-щен-ко? Ваня-Иван? — переспросил он.
— Ага, дяденька, Иван Васильевич. Почему они не пускают к нему?
Солдат кивнул головой и скрылся за дверями. Федя ждал недолго. Чех медленно подошел к нему и посмотрел с жалостью.
— Малчик может уходить… Домой уходить… Нету Ваня-Иван. Сов-сем нету… — он развел руками, сокрушенно покачал головой. Потом порылся в кармане и вытащил галету: — На, кушай…
Федя вернулся домой ни с чем. Матери дома не было, и он пошел с ведром к колодцу. Черпая воду деревянным журавлем, Федя раздумывал над странными словами казака о «том свете» и чешского солдата, что папки «совсем нет» и никак не мог их понять.
Возле колодца, поставив ведра с водой на землю, о чем-то разговаривали две женщины. Они не замечали, что в ведра запустили головы гуси и расплескивали воду.
— Так, говорят, всех и порубили насмерть…
— Тише ты! Вон его сынишка воду черпает. Услышит, — донеслось до Феди. Женщины подхватили ведра и торопливо разошлись.
Долго Федя не мог отойти от колодца, не было сил поднять ведро.
Марийка с Сережей тихо сидели в переднем углу за столом и терпеливо ждали, когда их накормят. Маленький Мишенька лежал на подушке и сосал собственный кулак.
Феде стало жаль сестренку с братишками. Он подумал и развязал узелок, с которым ходил к отцу:
— Ешьте… И спать ложитесь.
Для Мишеньки размочил в молоке крошек.
Мать пришла уже в сумерках. Она не вошла, а вбежала. Посмотрела на Федю, словно о чем-то молча спрашивала его, потом на развязанный узелок и тяжко, со стоном, присела.
Федя понял: ей что-то известно об отце, но она не хотела верить слухам и все еще надеялась.
Тяжелое молчание нарушила жена бывшего околоточного надзирателя Степанида. Раньше она частенько забегала «по-соседски» за чем-нибудь.
— Ты ведь у нас известная мастерица на опары да закваски. Видно, слово знаешь, — льстила она Александре Максимовне.
— Это ее Мошкин подсылает вынюхивать да выслушивать. Знаем, какая опара ей нужна, — говаривал после каждого визита Федин отец.
После переворота Степанида вроде и дорогу забыла к соседям. А тут вдруг явилась…
— Бог в помощь, Максимовна. Сумерничаете? Ох, слышала уж я про вашу беду, спаси и сохрани, царица небесная. Не один твой-то. Пятеро их было. Вывели казаки из Дядинских-то номеров. Они, слышь, не идут, а их в толчки вытолкали. Да всех пятерых и порешили шашками по дороге. И твоего Ивана, царство ему небесное, вечный покой, — Степанида все это выпалила единым духом, словно боялась, что ей помешают.
