Рассылка даже подпрыгнул от радости. Ух ты-ы! Скорее бы пролетели эти три года…

— Знаешь что, Мыкола? Дело у меня к тебе.

— Какое, дядя Иван? Слетать куда? Так я мигом! — с готовностью отозвался Николка, намереваясь бежать хоть на край света.

— А ты догадливый. Надо, брат, слетать. Хлопец ты надежный.

От похвалы парнишка зарделся, даже уши стали красными.

Иван Васильевич оглянулся. Николка тоже посмотрел вокруг, присел: нет ли кого за станками. В мастерской они были одни.

Кущенко достал письмо в сером конверте.

— Вот, Мыкола, отнеси в почтовую теплушку Афанасию.

— А-а, вашему брательнику? Знаю. Давайте.

— Погоди ты, суета! Не простое, секретное… Понял?

Николка быстро сунул письмо за пазуху, плюнул на ладони, пригладил вихор.

— Я побежал.

— Одна нога здесь — другая там. Потом вместе обедать будем.

От плужного завода до станции, если бежать хорошей ездушкой, то за десять минут будешь на месте. Но и за этот короткий путь в Николкиной беспокойной голове перебывало много разных мыслей. Он давно краем уха слышал, что Иван Васильевич занимается какой-то «политикой», за которую ссылают в Сибирь, сажают в тюрьмы. А в конторе часто говорили, что де Кущенко «мутит народ» и по нем давно плачет каторга.

Говорили и про других. Недобрым словом поминали кузнеца Степана, литейщика Парамонова, модельщика Ракова, кого-то из молодых парней. Но Ивана Васильевича называли самым главным смутьяном…

Однажды конторщик послал Николку на поляну, где рассаживались на обед рабочие. Велел послушать, о чем там толкуют. «После доложишь»…

Ходил Николка. Про войну говорили, ругали ее. Только рассылка не стал докладывать конторщику. Лишь принес газетку с портретом бравого генерала с длинными усами.

— Сам видел, читали…

Конторщик сморщился, как от зубной боли, рассылку обозвал болваном и раззявой, а газетку швырнул в угол.

Виновато хлопая белесыми ресницами, Николка думал про себя: «И знаю, да не скажу!»

Больше рассылку не посылали подслушивать. Зато он сам частенько подсаживался к рабочим возле механической. И не отказывался, когда угощали:

— Николай Николаевич, поешь-ка щей. Хоть и пустые, да горячие.

Заверни он сейчас с этим письмом в контору — похвалили бы, отблагодарили. Да только не дождутся!

Об этом думал Николка по пути к станции и радовался: никому другому не доверили столь важное тайное дело, только ему. Напрасно конторщик ругает его болваном: добрые люди человеком считают.

— Эй, дырка? Куда топотишь? — раздался насмешливый окрик.

Следом пылил по дороге конопатый Матюшка, сын железнодорожного стрелочника.

Кабы Николка не находился при важном поручении, ни за что бы не простил Матюшке обидного прозвища. Из-за него теперь всю жизнь приходится сверкать щербиной во рту. Матюшка головой выбил ему зуб во время воскресной драки между ребятами Колупаевского и Мухоморовского поселков.

Когда Николка явился на работу с синяками и шишками, Иван Васильевич долго распекал его возле мастерской:

— Чего не поделили? Это вас купчики-буржуйчики стравливают, как петухов, для своей потехи. У вас, молодых пролетариев, должна быть такая же дружба, как у рабочих… Солидарность!

Николка дал слово не драться с тех пор.

— Ты что, мухомор червивый, по нашей улице ходишь? Щербатик! Хошь я тебя по шее крапивой настегаю? — не унимался Матюшка.

Николка обернулся. Он хотел добром поговорить с Матюшкой, объяснить ему про со-ли-дарность. Но возле плетня увидел вахмистрова Ваську и лавочникова Сеньку.

«Вон кто его науськал», — со злостью подумал Николка и прибавил шагу. Пришлось отказаться от разговора.

— Ага-а! Струси-ил! — завопили позади. Матюшка подскочил и ткнул в спину кулаком.

Не ввязался бы Николка в эту глупую драку, если бы из-за поворота не появилась Варька с кринкой в руках…

Она была Николкиной ровесницей и большой щеголихой. Правда, платье и в будни и в праздники носила одно — синее с цветочками. Зато ленточки в тоненькую русую косичку заплетала разные. А волосы на лбу выкладывала разными кренделями и смачивала квасом, чтобы не рассыпались.

Познакомился с ней Николка случайно прошлой зимой, когда сидел в кинематографе и сосал душистую тянучку. Он купил их три на пятак: себе, сестренке Стешке и бабке.

— Ты ково ешь? — услышал он рядом девчоночий голос.

«Ковоку», — хотел ответить Николка. Но на него смотрели из-под платка такие озорные и насмешливые глаза, что Николка сдался.

— Конфетину. На, пососи…

Так они по очереди изгрызли все три конфеты. Стешке он решил купить в следующую получку. А бабушка все равно есть не будет: у нее зубов мало.

Из кинематографа ребята шли молча, скрипя по снегу подшитыми пимами.

— Тут я живу, — доложила девчонка. — А тебя Николкой зовут. Дерешься ты хорошо. Только вихор свой пригладь: торчит, как у петуха.

Парнишка топтался возле ворот и молчал, не зная, о чем говорить. Но и уходить не хотелось…

— А меня Варькой кличут, — вдруг выпалила девчонка и юркнула в калитку.

Дома Николка разыскал осколок зеркала. И почему у него волосы на лбу и на макушке торчат не по-человечески? Долго примачивал хохолок водой, пришлепывал и успокоенный лег спать.

Только утром волосы снова поднялись торчком. Бабка принялась утешать внука: мол, два вихра у человека к большому счастью.

После того, как Николка перестал ходить на воскресные драки, Варьку он почти не видел. В другое время ее появление обрадовало бы. А теперь было совсем некстати.

— Что, дырка, удираешь? А еще с папкой: фу-ты, ну-ты, ножки гнуты в лапти новые обуты. Чиновник паршивый! — продолжал Матюшка.

Забыв обо всем, Николка быстро повернулся.

— Ах ты, сорочье яичко всмятку! Колупай конопатый! Богатейский прихвостень! Вот тебе! — и Матюшка кубарем покатился по земле от сильного и ловкого удара.

— А-а! — завопили Сенька с Васькой, — мухоморы наших бью-ут!

— А вот и вам, толстопузики, получайте! — Николка схватил Ваську за напомаженные кудри, а Сеньку за длинную до глаз челку, и так их стукнул, что те взвыли и бросились наутек.

К месту драки со всех сторон бежали ребята. Путаясь в длинных штанинах, даже малыши кричали шепеляво:

— Айда длаку смотле-еть!

Удирать с поля боя Николка не мог. Он сунул Варьке конторскую книгу, подтянул потуже веревочный поясок и принял воинственную позу. Вихор на лбу ощетинился каждой волосинкой.

Николка ждал, когда Матюшка поднимется на ноги: лежачего не бьют.

— Сдавайся подобру, мухомор! — еще громче завопил Матюшка при виде солидной подмоги.

Но сдаваться Николка не собирался. Как только противник поднялся на ноги, он обрушился на него и принялся молотить кулаками.

— Бей его! — заорали мальчишки. Замелькали руки, ноги, затрещали рубахи. Ребята сбились в кучу малу, пыхтели, сопели, ойкали. Николка то выкарабкивался наверх, орудуя кулаками, то снова проваливался.

Силы его в неравной борьбе начали понемногу убывать…

— Этта что за безобразия?! Вы что, мазурики, в будний день драку учинили? — раздался строгий окрик. Вмиг распалась мала куча. Смущенные поднимались с земли мальчишки, потирая ушибленные места и шмыгая разбитыми носами.

— Этта кто уронил?

Николка глянул и похолодел. Перед ним стоял околоточный надзиратель Мошкин с длинными, закрученными в тонкие жгутики усами, за что ребята поселка прозвали его «тараканий ус». В руке Мошкин держал письмо в сером конверте. Николка и не заметил в драке, как выдернули рубаху из-под веревочного пояска.

— Дяденька, отдайте, это мое! — кинулся он к околоточному.

— Твое-о?! А ты кто такой?

— Я из конторы… с плужного… Рассылка… Меня конторщик на станцию послал. Дайте письмо, дяденька.

— Послали на станцию? Ах ты, паршивец! Ну-ка, пойдем к господину конторщику. Пускай он при мне тебя выпорет, чтобы служил с усердием. Не дрался, когда не положено.