А трое уже подошли к перекрестку и почти возле самых окон остановились закурить.

— Матери-то, говоришь, дома нету? — спросил Мошкин, услышав Федин крик.

— Нету, господин околоточный надзиратель! — громко ответил Федя. — Папку пошла искать…

— Гм… Папку искать? Пущай поищет… — они о чем-то поговорили между собой и разошлись в разные стороны. Офицер направился к станции, Мошкин, покручивая ус, зашагал к своему дому, а подхорунжий пошел вдоль улицы.

Когда все трое скрылись из вида, Федя открыл калитку, нагруженная телега, выглядела возом наколотых дров, перевязанных веревкой, чтобы не рассыпались. Мать стояла на крыльце, прижав руки к груди. Степан сидел на возу, а дядя Аким словно застыл возле телеги. Все смотрели на Федю.

— Казак и околоточный подходили… Ушли, — еле выговорил он.

— Слышали мы… — прошептала мать. — Погодите чуток, мужики, пусть сосед угомонится. Мимо него ехать, еще прицепится.

— Э, Максимовна, бог не выдаст, свинья не съест. Степан, трогай! — коновозчик открыл ворота, и воз выкатился на улицу.

Федя прошел в горницу, посмотрел на спящих ребят, на разбитые окна, на отцовскую трубку, забытую на столе, и ему стало так горько и тоскливо. Он вышел в сени, сел на крышку опустевшего сундука и заплакал, вздрагивая всем телом.

Долго плакал Федя и не слышал, как подошла мать. Только почувствовал на своей щеке ее теплую ладонь.

— Что ты, сынок? Не пристало нам слезы лить. Ну, будет, будет, хлопец.

При слове «хлопец» Федя заплакал навзрыд. Мама никогда не называла его «хлопцем»…

Александра Максимовна обняла сына и принялась покачивать его, как маленького.

— Поплакал и хватит. Умойся холодной водичкой и подсоби мне. Отец там поди голодный…

Последние слова матери заставили его подняться. Все еще всхлипывая, он принялся за свои утренние дела: наколол щепы на растопку, принес на коромысле воды из колодца. Потом спустился в подпол, достал картошки и задвинул чугунок к самому пламени.

На печи, возле трубы, стояла закрытая шубой глиняная квашонка. Для нее мать выскребла в сусеке всю муку. Александра Максимовна то и дело поднималась на приступку и стучала по квашне пальцами, чтобы узнать, докуда поднялось тесто. И поминутно заглядывала в окно. При виде подходившего коновозчика кинулась ему навстречу.

— Все в порядке. Захоронили, что ни одна собака не сыщет, — ответил Аким Иванович на ее немой вопрос. — А у тебя как дела?

Вместо ответа Александра Максимовна сняла с печи квашню и выкатала на столешницу подошедшее тесто.

— Ладно. Теперь крути калачи, — коновозчик уселся на лавку.

Когда калачи были готовы, Аким Иванович оторвал от газеты узенькую полоску и мелкими буквами старательно вывел на ней несколько слов химическим карандашом. Затем скатал бумажку в тугую трубочку.

— Вот, — закатай в калач, в тесто прямо. Пусть знает, что из сундука все вывезли и спрятали. Чтобы там на допросе у них на крючок не попался. Готово? Посади этот калачик поближе к загнете, к жару, чтобы поприметнее был. Да гляди, не перепутай.

Мать все делала, как подсказывал Аким Иванович.

— Теперь подумаем, кого к Ивану послать. Чтобы ловчее получилось, без ошибки, — задумчиво проговорил Аким Иванович, когда румяные калачи «отдыхали» на хлебной скатерти. Калач с запиской был зажаристым, с коричневой аппетитной корочкой.

— Я пойду, кто же больше? Вам нельзя, заберут, скажут заодно с ним. А жене сподручнее, — и мать стала поспешно доставать из комода кофту и платок.

— Не спеши, Максимовна, как бы не сплоховать. Кто знает, что у них на уме: позубоскалят над тобой, а к нему не пропустят. И такое может быть…

— Пошлите меня к папке, — вызвался Федя. — Я ему про все и про винтовки расскажу…

— Тихо ты! — прицыкнул на него Аким Иванович. — Прыткий больно. Забудь о том, что видел. — А что, Максимовна, — вдруг оживился он, — парень-то дело говорит. Пошлем-ка его.

— Федюньку?! — испугалась мать. — Да ведь мальчонка…

— В том-то и дело, что мальчонка. С него и спрос невелик: на свиданку пришел к отцу. А парень он смекалистый…

— Ладно, иди, Федюня. Тебе, пожалуй, и правда ловчее будет. Выручай, хлопец, — тихо сказала мать. И Феде захотелось поскорее увидеть отца.

В чистую скатерку были сложены еще теплые калачи. Туда же мать сунула пару белья, полотенце, мыло и трубку.

Федя с узелком в руках бросился к двери.

— Стой-ка, суета, — задержал его Аким Иванович. — А куда идешь? То-то и оно. Запомни: в номера Дядина. Туда всех арестованных сгоняют. Я узнавал.

— Кланяйся, да скажи, чтобы о нас не беспокоился. Иди, сынок. И не забудь, пусть самый приметный калачик сперва разламывает, — наказывала мать.

— Ладно, скажу…

Из разбитого окна вслед Феде смотрели притихшие Марийка и Сережа.

Возле лучшей в городе двухэтажной гостиницы, содержателем которой был известный богач Дядин, толпился народ. Многие держали в руках свертки. По грустным заплаканным лицам было видно, что они пережили тревожную ночь и теперь томились, чтобы передать родным еду и вещи.

Другие пришли просто поглазеть, с любопытством встречая и провожая каждого вооруженного белочеха или казака.

Около двери стояла девушка в белой, кружевной косынке с бледным и грустным лицом. Федя встал рядом с нею.

— Барышня может войти, — пригласил ее молодой офицер, открывая двери. — Вам разрешено свидание с братом. — Офицер козырнул и улыбнулся. Очевидно, они знали друг друга раньше.

— Благодарю вас, — тихо промолвила девушка, поднимаясь по ступенькам. Федя двинулся за нею.

— Тетенька, проведите меня. Будто я с вами, — шепнул он, дотрагиваясь до ее руки в длинной до локтя перчатке.

— А ты куда? — строго окликнул часовой.

— Я… я с ними, — соврал Федя и поспешно юркнул в дверь.

Часовой посмотрел ему вслед и махнул рукой.

В коридоре гостиницы сидел за столом пожилой казак и торопливо жевал белый хлеб с колбасой, запивая молоком из кружки.

Девушка нерешительно остановилась перед ним.

— К кому, барышня? — отрывисто спросил казак, продолжая жевать.

Она назвала фамилию брата.

— А я к Кущенко… К Ивану Васильевичу, — добавил Федя.

— Выкладывайте, — буркнул казак, показывая на свертки. Он допил молоко, сунул кружку в стол и принялся перетрясать принесенные вещи. Особенно тщательно проверял одежду, прощупывал каждый шов, обшлага, воротники.

— Тэк-с… Это не положено, — отодвинул он из свертка девушки катушку ниток с воткнутой иглой. — Книжку тоже заберите, ни к чему. А еду можно. Эй, отвести барышню в десятую! А у тебя что?

— Калачики… папке принес.

Казак развернул полотенце, покрутил мыло, проткнул его в нескольких местах шилом и отложил в сторону. Долго вертел трубку, заглядывая в нее, дул, царапал ногтем. Но когда взялся за калач, Федя затаил дыхание.

— Щас проверим, что ты принес отцу, проверим, — после обеда у казака было шутливое настроение. Он осмотрел со всех сторон калач, помял, понюхал и начал щипать на мелкие кусочки.

Федя напряженно смотрел на его руки. А казак уже взялся за второй… Он не спешил, словно эта работа доставляла ему удовольствие. Поджаристый калач с запиской лежал внизу.

— Посмотрим… посмотрим… А ты чего уставился? Не бойся, тебя не посадим. Подрасти сперва…

Казаку, видать, надоело это кропотливое занятие. Третий калач он повертел в руках, разломил пополам, посмотрел обе половинки и их переломил.

— Забирай свои куски. Эй, отвести в двадцатую!

Часовой повел Федю по усеянному обгорелыми спичками и окурками коридору, куда выходили двери комнатушек-номеров. Все они стали арестантскими камерами.

Казак подошел к одной из них и загремел ключами.

— Сейчас… сейчас… — шептал Федя. Он не увидел отца, лишь почувствовал, как знакомые сильные руки подхватили его, оторвали от пола, взметнули вверх.