Испытующе посмотрел солдат на собеседника, словно хотел узнать, с кем имеет дело, и тихо, но зло выдохнул вместе с табачным дымом:

— Жалею, что не захлебнулся он людской кровью, окаянный. Там ведь ее реки пролиты за два года, на позициях-то. Даже у солдат терпенье лопнуло, огрызаться стали.

— Огрызаться, говоришь? — с живостью переспросил Кущенко.

— Еще ка-ак! Первое время перед каждым благородием тряслись. Теперь не то-о! Надоела война людям. Спасибо, дорогой, за трубочку.

Солдат вдруг засуетился и быстро заковылял навстречу женщине с двумя ребятами. Одного она несла на руках, другой держался за юбку.

— Сеня-а… горький ты на-аш, — запричитала женщина, бросаясь к солдату. Иван Васильевич смотрел им вслед, нахмурив брови.

Своего двоюродного брата Кущенко увидел издали возле почтового вагона. Афоня был выше других грузчиков. Только лицо еще совсем ребячье, безусое. Он стоял в дверях вагона и быстро перекладывал мешки с письмами, пакеты и ящики с посылками, поторапливая остальных:

— Шевелись, ребята! Через пять минут отправление. Давай-давай!

Иван Васильевич встал в сторонке в ожидании конца погрузки.

— Здравствуй, братко, — заговорил Афоня, подходя к старшему Кущенко, когда после третьего удара в медный колокол поезд медленно пополз по рельсам, набирая скорость. — Сегодня сам пришел? Фу-у, упарился я.

— Что-то покрикиваешь ты на хлопцев. В начальство, что ли, вышел? — с усмешкой спросил Иван Васильевич.

— Угадал, братко. Старший почтовый грузчик я теперь. Назначили. Ты, говорят, парень старательный, не хуже любого чиновника можешь принять и отправить почту. Два рубля жалованья добавили. Начальство мне доверяет.

Иван Васильевич посмотрел на собеседника немного сверху: он был на полголовы выше великорослого Афони.

— Это хорошо, когда доверяют. Но держи ухо востро, не попадись, — Иван Васильевич кивнул головой вслед проходившему мимо линейному жандарму. — Не то сам в Сибирь угодишь и других подведешь.

— Что ты, братко, я ведь не дите. Понимаю, что к чему. Сегодня стал почту разбирать, гляжу, — опять господину Семенову ценная бандероль и спрятал тихонько.

— Где она?

— У меня под рубахой.

— А как после не досчитаются? — старший Кущенко испытующе посмотрел на брата, прищурив глаза.

— Кто их считать-то будет? Говорю, я тут за старшего.

— А ты не кипятись. Но коль спросят, надо знать, что сказать. Эти каждый день тут бывают? — указал Иван Васильевич на группу казаков возле расседланных коней.

— Казаки-то? А как же. Изо всех станиц по одному, а то и по два за почтой приезжают. Все поезда пережидают, а к вечеру по домам. На другой день опять едут.

— Как вы с ними? Ладите?

— Чего нам делить? Такая же голь перекатная, как и мы. Я уж с ними толковал. Жалуются на жизнь. Ребята славные, ничего.

— Славные… до поры до времени. — Иван Васильевич оглянулся и заговорил шепотом: — На днях к тебе человек подойдет. Чернявый такой, Степаном назовется. Ты его примешь за нового грузчика. Понял, что к чему?

— Соображаю…

— Вот и добре. А почту для нас будешь передавать заводскому рассылке.

— Николке?! — удивился Афанасий.

— А что? Хлопец он толковый.

— Мал еще…

— Ему новую жизнь строить, так пусть знает, как за нее боролись.

Через несколько минут Афанасий ушел в почтовое отделение. Пакета у него под рубахой уже не было. А в низеньком домике на Жандармской улице долго в ту ночь светилось оконце. Иван Васильевич читал тоненькую книжечку из секретного пакета, отпечатанную на папиросной бумаге.

Сон у Николки крепкий. На какой бок с вечера уляжется на деревянный голбец возле печки, на том боку его и утро захватывает. Люди про какие-то сны рассказывают. А он и снов не видит, даже обидно.

Когда загудел заводской гудок, бабка принялась тормошить внука. Сперва уговаривала тихонько, ласково:

— Николушка, вставай, на работу пора. Ишь, убегался.

Бабка потрясла его за вихрастую голову. Но Николка не просыпался.

— Вставай, дитенок, люди на завод идут…

В соседних дворах заскрипели калитки, зазвякали железные щеколды. Гудок набрал полную силу, с баса перешел на требовательный тенор. А Николка так и не шелохнулся.

Бабушка собрала на стол и уже сердито закричала в самое ухо:

— Вставай, говорят! Завтрак на столе. Каждое утро хоть из пушки пали, не добудишься. Наказание божеское, да и только. Знали бы отец с матерью, как я с тобой маюсь. — Она в сердцах сорвала с Николки одеяло из разноцветных лоскутиков.

Гудок все надрывался. Наконец, бабка схватила внука за плечи и стащила с низенького голбца на пол.

— А? Чего?.. — невнятно бормотнул Николка.

— Гудок, говорю, орет! Люди на завод идут! Конторщик ругаться будет, не дай бог, с работы выгонит. С голоду ить пропадем тогда. Вставай, соколик, сиротка моя, — запричитала бабушка над внуком жалобным голосом.

— Пушшай орет. Я бегом… — Николка теперь окончательно проснулся, протер кулаком глаза: он терпеть не мог бабкиных причитаний.

— Вот и слава богу. Поешь и беги со Христом…

— Не-е, я один побегу. Христос за мной не угонится.

— Ах ты, шелопут, нехристь! — замахнулась бабка сковородником. Но внук уже выскочил на крыльцо. Ополоснуть лицо под рукомойником и выхлебать полную чашку крошек с квасом для расторопного Николки было делом двух минут. Одежка у него немудрящая: в чем спал, в том и на работу отправился. Только веревочкой рубаху подпоясал.

Пришлепнув на лбу непослушный вихор, Николка выбежал за ворота.

Поеживаясь от утренней прохлады, парнишка помчался по улице догонять последнюю толпу рабочих. На повороте остановился, помахал в сторону избы рукой и скрылся за углом.

А бабушка смотрела ему вслед, крестила мелкими крестиками и шептала:

— Вырастай поскорее, кормилец ты наш, сирота горемычная…

…Кормильцем семьи, бабушки и сестренки, Николка стал с прошлого года, с тех пор, как умер от чахотки отец. Лечила его мать разными травами, к знахаркам возила, молебны служить заказывала — ничего не помогло.

Мать после смерти отца захворала, несколько дней металась в жару, да так и не поднялась.

Трудно пришлось бы осиротевшей семье литейщика. Да пришел однажды вечером добрый и нежданный гость.

— Кущенко я. С завода, — назвался он и протянул сестренке Стешке пряничного коня.

— Проходите в передний угол, садитесь, — засуетилась бабка и бросилась вытирать и без того чистую лавку своим фартуком. — Слыхала я про вас, покойный Николай рассказывал… — дальше бабушка и говорить не смогла от нахлынувших слез.

Долго в тот вечер сидел Иван Васильевич с Николкой и бабкой. Потом выложил на стол несколько ассигнаций.

— От кассы взаимной помощи, от рабочих… А ты, Мыкола, пойдешь на завод, в рассылках побегаешь. Я в конторе договорился. А как подрастешь, в ученики к себе возьму. Токарем станешь!

Иван Васильевич так сердечно улыбался в свои пушистые усы, что напомнил отца, и у Николки навернулись слезы.

Гость заметил, что Николка отвернулся и опустил голову.

— Не журись, хлопец, живым надо о жизни думать.

…С той поры и бегает Николка в рассылках при самом главном конторщике. Должность важная, не каждого возьмут. Надо грамотного и не какого-нибудь тюхтяя, чтобы соображал, что к чему.

Когда в первый раз он появился возле проходной, сторож спросил:

— А ты, парень, куда? Кто таков?

— Рассылка я, Николай Николаич, — отрекомендовался Николка.

— Ишь ты, важная птица, — посмеялись рабочие, слышавшие этот разговор.

С тех пор его так и стали величать, признавая больше своим, чем конторским.

Туда, на работу, и спешил сейчас Николка.

— А-а, Николаю Николаичу наше почтение! — кричали рабочие вслед.

— Куда летишь? Голову-то уронишь!

— Не уроню, она у меня крепко привинчена.