— Караул, говоришь? Надо что-то другое придумывать…

— Надо, Иван. Один казачок потихоньку спрашивал у меня, где бы такой листок достать? Ну я ему отрезал: «Не впутывайте меня в ваши дела! Знать ничего не знаю. И так страху из-за вас натерпелся»…

— Правильно ответил. Нечего зря на рожон лезть. — Иван Васильевич помолчал. — Да, Афоня, на рыбалку собирайся. Надо…

— Когда?

— Чем скорее, тем лучше. Большое дело готовим.

…На другой день Кущенко подозвал Николку во время обеденного перерыва:

— Мыкола, ты что всухомятку жуешь? Иди-ка, похлебай лапши, пока не остыла. — А когда Николка понес посуду в проходную, тихо шепнул: — Возьмешь там, под котелком… и отнесешь на станцию Афанасию. Помоги ему в одном деле. Он скажет… Да смотри, без фокусов!

Николка обрадовался, что Иван Васильевич на него больше не сердится и сразу же помчался на станцию, прихватив свою книгу.

Афанасия Николка встретил возле теплушки.

— Это надо отправить… И это из конторы прислали. А вот вам велено передать, — и Николка оглянулся вокруг.

Афанасий чуть шевельнул черными, словно нарисованными бровями и спрятал сверток.

— Еще что наказывали?

— Вам помогать.

— Вот и хорошо. Приходи-ка сегодня ко мне ночевать. На зорьке рыбу пойдем ловить. На пирог.

Николка удивился и хотел было возразить. Но Афанасий посмотрел на него долго и серьезно.

— Ладно, приду, дядя Афанасий.

Николка задумался. Один говорит помогать, другой рыбу зовет ловить. Непонятно что-то. Так он и не мог сообразить: радоваться ему или обижаться. Но вечером отпросился у бабушки и прибежал к Афанасию.

— Мы правда рыбу пойдем ловить? — допытывался он.

— Правда. Вот и удочки готовы, и черви накопаны. Во-о какой рыбы наловим! — развел Афанасий руками и смешно шевельнул бровями. — Бери хлеб, пей молоко и на сеновал спать. Не то тебя не добудишься.

Но будить Николку на этот раз не пришлось. Он вскочил, когда еще спали воробьи и, как он любил говорить, «черти в кулачки не брякали».

— Вот тебе удочка. А это спрячешь за пазуху.

Удивленный Николка при тусклом свете летней ночи увидел в руках Афанасия знакомый сверток. Афоня разорвал его, а там оказалась пачка листовок.

— А это… на что?

— Сейчас узнаешь, — и Афанасий принялся объяснять, в чем заключается Николкина помощь.

— Пойдем, пока темно. — Рыбаки двинулись через уснувший поселок к Большому тракту. За ними по росной траве тянулись темные полосы от следов.

— Начнем, — тихо проговорил Афанасий, когда дошли до первых домов. В руке у него оказалась волосяная кисточка с коротким черенком. Он быстро макнул ее в банку с клеем, которая была спрятана на дне голубого чайника для рыбы. Торопливо помазав кистью по чьим-то воротам, Афанасий зашагал дальше по тракту.

Николка вытащил из-за пазухи листовку и пришлепнул. Следующие забелели на телеграфном столбе, затем на заборе богатого дома. Так и шли «рыбаки» по самой бойкой, но теперь пустынной улице города, оставляя на заборах и стенах домов белые квадратики.

В центре города они свернули в боковую улицу и направились к двухэтажному каменному зданию чаеразвесочной фабрики.

Из ворот этой фабрики развозили чай в золоченых обертках по лавкам и магазинам. Около трехсот женщин-работниц целыми днями, надрывая кашлем больные легкие, сушили, ворошили, раскладывали по сортам душистую массу.

— Пусть и бабоньки почитают, которые грамотные. Сколько там осталось? — поинтересовался Афанасий, поспешно удаляясь от чаеразвески, на грязной стене которой забелели листовки.

— Славно «порыбачили»! Надо еще для мельницы оставить.

Когда Афанасий с Николкой дошли, наконец, до реки, наступила та самая «зорька», которую любят рыбаки.

Где-то глухо, словно из-под земли, ухала ночная птица выпь. И было непонятно, далеко она кричит или близко.

Какая-то ранняя пичуга старательно выводила трели. Из густых зарослей ивняка неслось сонное «чи-бис», «чи-бис», будто птица боялась, как бы за ночь не забыть свое имя.

— Теперь и отдохнуть можно. Я без рыбы отсюда не уйду, — Афоня достал из кармана спичечный коробок с червями и принялся разматывать удочку. — Гляди-ка, вечерняя заря еще не погасла, а утренняя загорается. Спор ведут между собой.

— Какой спор? — поеживаясь, спросил Николка. Он устроился на траве, свернувшись калачиком.

— Сказку бабушка рассказывала, как две девицы-красавицы, вечерняя зорька с утренней, поспорили, кто из них краше.

— И кто переспорил?

— Утренняя, конечно. Она людям новый день несет.

…Домой возвращались, когда ярко-оранжевое солнце оторвалось от горизонта и отправилось в далекий путь. Густой туман оседал на траве и кустах.

В чайнике Афони плескалось несколько чебаков, — угощение коту. А Николка так и не разматывал удочки.

Город просыпался. В утреннюю свежесть от каждой трубы поднимались голубые столбы дыма. Скрипели ставни и журавли, мычали коровы.

Кое-где появились одинокие прохожие в рабочей одежде со свертками и узелками в руках: мастеровые люди спешили на работу. Они останавливались возле наклеенных листовок, читали с опаской, оглядывались и торопливо шли дальше.

— Почитаем и мы, — Афанасий направился к чьим-то воротам, возле которых собралась толпа. — Про что тут написано, добрые люди?

— И говорить-то, мил человек, страшно. Про жизнь нашу правда сказана, — ответила пожилая работница, очевидно, с фабрики.

— Про то, чтобы царя с богатеями прогнали, — звонко выкрикнул подросток, работая локтями и пробираясь к самым воротам.

— Убери, парень, голову. Она у тебя не стеклянная. Теперь и я вижу… «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»… — прочел Афанасий вслух призывной лозунг, с которого начиналась листовка. В толпе перестали галдеть и наскакивать друг на друга.

Николка стоял в стороне и тоже слушал. В этих листовках написано по-другому, чем в тех, что на заводе. Но они так же призывали к борьбе.

Тут с грохотом открылось окно дома на высоком фундаменте. В окне показалась встрепанная голова с заспанным лицом.

— Этта что за безобразие? Кто позволил? Вот я сейчас… — голова скрылась. Через минуту из ворот выбежал околоточный надзиратель, застегивая на ходу пуговицы форменного мундира.

— По какому такому праву собрались?! Не па-азволю бунтовать в моем околотке.

— А мы и не бунтуем, господин околоточный. Тут вот написано, мы и читаем, — смиренно проговорил Афанасий, показывая на ворота.

— Что-о?! Читали?! Вредную прокламацию?! — околоточный вперил глаза в листовку. — Кто приклеил? Я спрашиваю, кто это сделал? Сознавайся!

— Тот, кто клеил, руки, ноги не оставил. Ищи ветра в поле. — Афанасий даже вздохнул при этих словах, словно сочувствуя околоточному. — Пойдем-ка и мы, Никола. Заждались нас дома с рыбой-то…

Вскоре у ворот не осталось ни души. Лишь рассерженный околоточный с остервенением соскабливал шашкой клочки бумаги, понося бранными словами «смутьянов» и «шаромыжников». Видать, опасался гнева начальства.

— Ты листовку-то нарочно приклеил на ворота околоточного? А? Для смеху? — спросил по дороге Николка.

— Нет, парень, какой тут смех: оплошка получилась. Кто его знал, что он тут живет. Околоток-то не наш. Не стоило бы попусту собаку дразнить, сдуру-то и укусить может…

Рассылка вспомнил, как он подшутил над Яшкой и задумался.

— Шепни там… Все, мол, в порядке. Сделали, как наказывал.

— Угу, ладно…

Николка и домой не стал заходить. Он быстро смешался с толпой рабочих, идущих на завод.

Как всегда, рано утром к заводу шли рабочие из Колупаевки, Мещановки, Мухоморовки и других поселков. Только люди необычно громко разговаривали и, расходясь по мастерским, вместо пожелания «счастливо поработать», призывали друг друга: «Держаться, как один!» Николка заметил, что на многих вместо замусоленных, грязных пиджаков были надеты свежие косоворотки. «Что это они?» — размышлял рассылка, спеша к своей конторке. Через несколько минут с папкой под мышкой он побежал по заводскому двору, как раз в тот момент, когда гудок выводил последнюю тонюсенькую трель — время начала работы.