— Видал, и они о равенстве…

— Тут уж кто кого перекричит…

Восторженные крики купчика потонули в новой песне.

Ближе к центру города рабочие пошли медленнее, а потом и вовсе затоптались на месте. Здесь, в господской части, праздновали свободу хозяева больших каменных домов с крепкими, на семи замках, воротами. Они ликовали, обнимались, поздравляли друг друга. Всюду слышалось: «Да здравствует свобода!», «Русь без царя!», «Равенство и братство!» На меховых отворотах дорогих шуб красовались алые банты.

Вместе с грубыми рабочими сапогами месили талый снег господские хромовые, блестящие калоши, щеголеватые ботинки с пуговками.

Пока шли быстро, Федя разогрелся. А теперь от долгого топтания на месте под куртку пролезла противная дрожь.

— Нос у тебя посинел. Замерз? — спросил отец.

— Маленько…

— Что же мне с тобой делать? Э-э, гляди-ка, и твой дружок здесь. Иди к нему. Потом домой вместе вернетесь, — Иван Васильевич указал на Ахмета, который со своим ящиком топтался невдалеке.

— Слыхал? Царя прогнали, — сообщил Федя, подбегая к Ахмету.

— Ага! А Николка-та вон, гляди!..

Рассылка тоже увидел ребят.

— Здорово его, царя-то? Взяли и… по шапке! А? — закричал он, выбегая из колонны. — Ладно, пусть идут. Догоню после. Пойдем, поглядим.

Город волновался. Казалось, в этот день никто не усидел дома, все высыпали на улицу. Одни забрались на высокие крылечки, на уличные тумбы и кричали: «Урра-а!» Другие стояли молчаливыми кучками. На растерянных лицах так и застыл немой вопрос: «Как же это? А?..»

По запруженному людом Большому тракту друзья добрались до кинематографа. Здесь толпа стояла плотной стеной. Толстый человек, взобравшись на каменную тумбу, выкрикивал тонким голосом:

— Братья! Нет больше царя-кровопийцы! Мы все — дети свободной России и теперь плечо к плечу пойдем вместе к светлой жизни. Да здравствует свобода! Ура, господа!

Взмахнув еще раз короткими руками, он скатился с тумбы и исчез в толпе.

— Эх ты, «дите свободной России». Пищал-пищал, слов издержал много, а путного ничего не сказал, — угрюмо проворчал стоящий рядом с ребятами бородатый мастеровой.

На тумбу встал длинный гражданин в пенсне и принялся колотить себя в грудь костлявыми кулаками:

— Все это не то, господа, что мы с вами слышали здесь. Надо не говорить, а действовать. Мы должны присягнуть Временному правительству в своей верности…

— Какому еще правительству? Царское сбросили, так Временное объявилось!

Народ кричал, волновался.

Вперед протолкался молодой рабочий, снял с головы шапку и потряс ею в воздухе. Надо лбом рассыпались смоляные кудри.

В нем Николка признал дядю Степана.

Кузнец дождался тишины и заговорил о том, что революция еще только начинается и что господа обманывают народ, обещая свободу, равенство, братство. Какое может быть равенство у богатого с бедным? Теперь хозяева вместо царя Николая кровавого поспешили создать свое правительство, Временное. Они решили захватить Россию в свои руки, еще туже затянуть петлю на шее рабочего человека.

Николка смотрел на дядю Степана и не узнавал его. Всегда спокойный, он говорил гневно и громко, потрясая рукой с зажатой в ней шапкой, словно кому-то угрожал.

— Этот вроде ладно толкует. Наш, видать, человек-то, — одобрительно переговаривались замазученные мастеровые, проталкиваясь ближе к оратору.

— Долой смутьяна! — взвизгнул какой-то господин. Но на него прицыкнули, и он замолчал.

— Ти-хо! Большевик говорит. Не тарахти…

— Товарищи! В столице создано еще одно правительство, наша родная пролетарская власть — Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов во главе с вождем революции Лениным! Я предлагаю послать ему приветствие, телеграфировать, что будем его поддерживать. Согласны?

Над толпой прокатилось многоголосое «Ура-а!» По рукам пошла шапка, в которую рабочие и солдаты бросали монеты на телеграмму в Питерский рабочий Совет.

— Дай мне пятак. Потом отдам, — попросил Федя.

Ахмет загремел ящиком со щетками, где у него лежала баночка с заработанными медяками.

— И тебе дам, — предложил он Николке. Ахмет был счастлив, что может выручить друзей. Он достал три пятака.

Целый день ребята бродили по городу. Долго глазели, как с одного большого дома топорами и молотками сбивали огромный золоченый герб с двуглавым орлом и царской короной.

…Поздно вечером прибежал Федя домой.

— Там в городе бенгальские огни пускают. Как засияет, светло будто днем! — возбужденно рассказывал он. — А у жандармов наганы отнимали. Они ка-ак пустятся бежать! Какой-то дядька кричит: «Бей царских прихвостней!» Весело! Музыка играет, барышни пляшут…

Ночью Федю разбудил разговор матери с отцом.

— Молчишь, все думаешь… Или не рад? — мать подсела на лавку возле отца. Он задумчиво курил и смотрел куда-то в сторону.

— А?.. Как не рад! Только царь — это еще не все, полдела. Видела, как сегодня господа ликовали? Еще драться придется. До нашей победы, до пролетарской.

— Неугомонный ты у меня, — вздохнула мать.

— Папа, мне надо пятак Ахмету отдать, — поднял Федя с подушки голову. — Я у него сегодня взял.

— Что же ты купил?

— Это в Питер, на телеграмму…

— Чего-чего?!

Федя долго и путано объяснял, что говорил кузнец Степан возле кинематографа и как потом люди бросали деньги в шапку.

— А у меня денег нету… И у Николки нету…

Отец присел на кровать и стал гладить сына по голове, пока тот не уснул.

Иван Васильевич долго еще ходил по горнице, о чем-то думал. Потом остановился возле спящего:

— Подрастают большевики! Добрые хлопцы…

Трудно было разобраться Николке в том, что происходило на заводе. Первые дни после «праздника», когда люди ходили по улицам с флагами и пели новые песни, рабочие поздравляли друг друга. То и дело слышалось: «Прошла коту масленица! Теперь вся жизнь по-новому пойдет!»

Мастера тоже будто подобрели. Рабочих навеличивали «братцами» и разговаривали с ними, как со своей ровней. Даже сухарь и неулыбка конторщик несколько раз назвал рассылку «Николка!», вместо обычного «Эй ты, раззява!».

— Войне конец должон быть! Замирение скоро! Да и кому воевать-то, раз царя больше нету.

— А царь-то и не воевал, он сидел на своем троне в золоченом дворце да вина пил заморские.

— Мало что сидел. А войска-то чьи? Царевы. То-то.

Такие разговоры Николка слышал не раз.

— Скорее бы уж наши кормильцы домой вертались, пока не сложили буйны головушки, детей не осиротили, — вздыхали солдатки.

«Праздник» кончился в день первой получки.

— Это как же? Царя нет, свобода, равенство, а в расчет шиш да штрафы…

— Выходит, одни пустые слова.

— Словами сыт не будешь. Так-то, брат, — перебрасывались недовольные рабочие, отходя от кассы.

С каждой получкой лица людей становились все суровее, угрюмее. А однажды, когда на завод прибыли военные с новым заказом для фронта, рабочие собрались в механической. Они стояли в проходах, даже забрались на станки, облепили окна. На один из станков вскарабкался и Николка. Отсюда ему все было видно.

Посередине мастерской на каком-то ящике стоял управляющий завода, колотил себя в грудь и что-то говорил. Но его никто не слушал, каждый кричал свое.

Но вот рядом с управляющим встал Кущенко и поднял руку. Сразу стало тихо.

— Товарищи! Давайте разберемся по порядку. Господин управляющий, мы пригласили вас для того, чтобы вы нам сказали, почему приняли новый военный заказ и когда собираетесь улучшить положение рабочих?

— Я же объяснял! Пока не кончится война, я бессилен что-либо сделать. Я во всем подчиняюсь компании, — развел руками управляющий, повернувшись к Кущенко.

— Вы не мне говорите, людям. Вы их обсчитываете на каждом шагу, обманываете обещаниями. Вот с ними и объясняйтесь. У рабочих кончилось терпение.