— Все, вашбродь! — козырнул пожилой казак. Кущенко узнал подхорунжего, это его Мошкин угодливо называл Матвеем Кузьмичом.

Хорунжий начал что-то вполголоса объяснять, чертя на столе ногтем указательного пальца. Казаки окружили стол. Кучка арестованных стояла в ожидании неизвестного.

— Удивительное совпадение: весь вчерашний президиум в сборе. Может, продолжим разговор? — предложил Годомский.

— Не нравится мне это совпадение, — отозвался Трясин, который не проронил еще ни одного слова и поздоровался с товарищами молча. — Что-то недоброе они затевают. По родному батюшке знаю их звериную-натуру.

Кущенко двинулся к столу, где разговор перешел на шепот.

— Позвольте, господа, в чем дело? Почему нас подняли ночью? На каком основании? Мы протестуем!

— Вишь ты, они протестуют. А? — ткнул пальцем в сторону арестованных хорунжий. Казаки заухмылялись. — Вас велено перевести в тюрьму. Вот и все основание. Выполняйте! — приказал он. — Как вести, поняли?

— Знаем, — ответил за всех старый подхорунжий и заорал: — А ну, большевички, айдате к богу в рай…

— Никуда мы сейчас не пойдем. Разведите нас по камерам до утра.

— Да-да, не пойдем!

Но вооруженные казаки вплотную подошли к арестованным и оттеснили их к дверям.

— Выходить без разговоров!..

…Ночь была самая соловьиная: тихая, теплая. По темному небу плыли редкие кучки облаков. Ближе к луне они становились белыми, пушистыми. Когда луна показывалась из-за такого облачка, она сияла еще ярче.

Высокие тополя шевелили свежей, пахнущей весенними почками листвой.

Но арестованные ничего не замечали. Сойдя со ступеней, они попали в окружение конного конвоя, в котором было не меньше пятнадцати всадников. Впереди оказался тот самый подхорунжий, который прошлой ночью был за старшего при аресте Кущенко.

Кони нетерпеливо переступали ногами, всхрапывали, позвякивая удилами.

— Почет нам какой: ни одного рядового, — заметил Годомский. И верно, казачий конвой состоял из одного офицерья, хорунжих и подхорунжих.

— Вперед марш, ма-арш! — раздалась протяжная команда. По утрамбованной дороге зацокали подковы конских копыт.

Кущенко оглядел своих товарищей. Каждый смотрел себе под ноги и думал невеселую думу. Только беспокойный по натуре Годомский поворачивал голову то вправо, то влево, пытаясь что-то рассмотреть. Но перед глазами колыхались лишь гладкие крупы коней, и на фоне светлеющего неба зловеще возвышались мрачные молчаливые фигуры всадников. Едко пахло конским потом и винным перегаром.

Миновали татарскую мечеть, свернули на Сибирскую улицу. Замелькали еле различимые в темноте вывески купеческих лавок.

Сибирская улица упиралась в Солдатскую площадь. А за нею поворот налево, к тюрьме, одиноко маячившей своими угрюмыми корпусами за городом на пустыре.

Вдруг на самом повороте ехавший впереди подхорунжий натянул поводья, остановился, пропуская остальных всадников. Конный строй сломался, и подхорунжий оказался рядом с арестованными. Конвой продолжал двигаться, не замедляя шага.

— Ну-ка, расскажи, шалопутный сын, как ты душу большевикам продал? А? Доброго казака, отца родного опозорил… — сквозь зубы прорычал подхорунжий, поворачиваясь к Трясину.

— Это вы, собственно, кому говорите? — поднял Трясин голову.

— Тебе, гадина, кому больше?! Сколько тебе большевики заплатили? — и подхорунжий злобно пнул Трясина в бок носком сапога.

— Вы не имеете права нас оскорблять! Да еще драться! — возмутился Трясин.

— Что за самоуправство?! — подхватили остальные арестованные.

— А-а! Вам еще и права нужны?! — подхорунжий схватился за шашку: — Руби их!..

Ахмет два дня не вылезал из своей землянки, готовился к походу. Из скудных запасов несеянной муки настряпал пресных лепешек, в огороде нарыл мелкой, как бобы, молодой картошки, нарвал батуну. Весь домашний скарб растолкал по разным тайникам.

Завернутые в тряпье винтовки лежали возле землянки, в густой крапиве. Выход назначили в ночь на понедельник.

Поздно вечером прибежал расстроенный Николка. Он плотно прикрыл за собою дверь и сообщил:

— Слышал, беда-то какая? Товарища Кущенко ночью контра увела. В тюрьму посадили…

— Тюрьма?.. Ай-ай… — только и мог вымолвить Ахмет.

— Так и ведут всех подряд… Флаги посдирали. В Совдепе столы перевернули, шарят… — рассказывал Николка.

Ахмет цокал языком, крутил головой и повторял:

— Черт-шайтан…

— Куда мы сейчас пойдем? Никак нельзя уходить… Надо узнать про дядю Ивана, — решил Николка.

Кивком головы Ахмет с ним согласился. На рассвете Николка побежал к Дядинским номерам, куда уводили арестованных. Ахмет остался караулить винтовки.

Путь из поселка до центра города был неблизким. Как ни спешил Николка, солнце его опередило. Кровавыми сполохами заметалось оно по окнам Дядинских номеров.

Возле подъезда Николка увидел Федю с узелком в руках.

— Позапрошлой ночью папку увели… Вчера пустили к нему, а сегодня не пускают. Говорят, нету… А ведь он тут, я знаю!

— Ничего, разузнаем. Ты постой-ка здесь, — и Николка стал продираться сквозь толпу.

Федя напряженно смотрел то на двери, за которыми скрылся Николка, то на окна в надежде увидеть отца. Из дверей Николка не вышел, а вылетел.

— Вот контра, еще толкается. — проворчал он, еле удерживаясь на нижней ступеньке крыльца. — Не пущают, говорят, нету, не содержится. Врут они все! Знаешь что? Ты покарауль, а я сбегаю к тюрьме. Ежели не тут, то там…

В это время из-за угла показалась группа вооруженных. В середке шел арестованный с заломленными назад руками. Один рукав бордовой сатиновой косоворотки был располосован от плеча до обшлага. Из прорехи виднелась мускулистая рука с кровавым рубцом.

— Вот этот приходил ночью папку арестовывать, — шепнул Федя, показывая на шедшего впереди подхорунжего.

Позади нехотя плелся пожилой казак. Николка не раз встречал его в вагоне почтовых грузчиков, когда прибегал отдать депеши Афанасию Кущенко. Он не ошибся. Это был тот самый атаманский холуй, который донес на кузнеца Степана. Сейчас вид у казака был какой-то растерянный.

Николка вгляделся в арестованного и кинулся к нему:

— Дядя Степан!

Но его отшвырнул подхорунжий:

— Марш отседова!

Кузнец по голосу узнал Николку, поднял голову.

— Не горюй, Коля! Зайди к деду Захарию, он гармошку тебе отдаст. Подарок от меня. Играй… — последние слова Николка едва расслышал из-за ругани конвоиров, которые принялись толкать Степана в спину.

Старый казак еще больше сгорбился, словно ему на плечи вдруг взвалили тяжелую ношу.

— Я побежал, — кивнул Николка Феде. А тот смотрел на двери, за которыми скрылся Степан и тихо плакал.

Николка бежал и думал про дядю Степана. Как давно он у него не был, не играл на гармошке. Не до того… Сегодня хотел забежать, рассказать про Ивана Васильевича, посоветоваться…

…Солнце уже поднялось над крышами, окрашивая в багровый цвет с разными оттенками клубы дыма из труб. Николка промчался мимо лавок, пересек Солдатскую площадь и остановился, оглушенный диким ревом коров. Этот рев он услышал издали. Но вблизи он звучал страшнее и громче.

За поворотом возле небольшой речушки с деревянным мостком коровы рыли землю копытами, становились на колени и бодали ее рогами. Во все стороны летели черные комья.

На рев бежали женщины из соседних улиц.

— Чего это они мурявкают? — недоумевали они.

— Крови испугались, — объяснил встревоженный пастух.

Трава на полянке была липкой от крови. Пораженный Николка остановился.

Пастух и хозяйки принялись растаскивать буренок. А к полянке все бежал народ.

— Кого тут порешили? За что? Кто? — сыпались вопросы. Но никто ничего не мог ответить.

— Страшное было дело, — наконец заговорил высокий мастеровой. — Домишко я себе на углу строю. Тесу навозил на крышу. А тес-то у меня стали растаскивать. Дай, думаю, заночую здесь, подкараулю хитников. Дочь взял с собой, Аннушку. Бросили мы на пол подстилки, Анна возле одного окна, я возле другого. Девка уснула, а мне не до сна. Лежу, слушаю. Чую, по Сибирской улице кони затопотали. «Ко мне, думаю, за тесом…» Встал, гляжу на дорогу. Вижу: люди на конях. А ближе подошли, я и разглядел их…