Надо было что-то придумывать.

— Дяденька околоточный надзиратель! Отдайте письмо, Христом-богом прошу! Скоро чугунка придет, послать надобно. У матушки господина конторщика день ангела. Поздравить надо.

— Говоришь, матушке? А письмо-то батюшке… Какому-то господину Ястребову. Мм? Как это понимать? Матушка-то, наверно, с бородой?..

Околоточному понравилась собственная шутка.

— Чудно, парень, матушка-то с бородой. Хе-хе-хе… — повторил он.

В это время донесся далекий гудок паровоза.

— Поезд идет, господин околоточный! Пожалте письмо, и я побегу. Скорее надо…

Не успел Мошкин и глазом моргнуть, как Николка подпрыгнул, выхватил письмо и помчался к станции.

— Стой, варнак! Я тебя! — крикнул вслед околоточный и потянулся было по привычке к свистку. Но вовремя опомнился, решил, что нечего попусту шум поднимать. Подкрутил усы, заложил руки за спину и важно отправился дальше блюсти порядок в своем околотке.

Ребятишки не расходились и смотрели в ту сторону, куда убежал Николка. В их глазах он стал чуть ли не героем.

Возле самой станции Николку догнала Варька.

— Куда несешься? Поезд-то не тот пришел, товарный. На книжку-то.

— Не нужен мне поезд, — чуть не плача от пережитого отозвался Николка.

— Это я околоточного позвала. Одному тебе, знаешь, как бы досталось. — Варька еле поспевала за Николкой.

— Ты-ы?!

— Ага, я. Говорю, там… убивают.

— Уж не спрашивают, так и не сплясывала бы… — и Николка зашагал быстрее, не оглядываясь.

Старый вагон-теплушка, где дежурили грузчики станционного почтового отделения, стоял на отшибе, в тупике. Без обычных перегородок он скорее напоминал большой грязный сарай, либо общую камеру тюрьмы. Вдоль стенки тянулись деревянные нары, на которых в ожидании поездов вповалку отдыхали грузчики и приезжие казаки.

Когда вошел незнакомый парень, все завтракали за большим некрашеным столом, приставленным к самым нарам. Сидели тесно, плечо к плечу казаки и грузчики. Перед каждым на столе лежал узелок с едой. Только ведерный железный чайник с кипятком был общий и переходил из рук в руки.

— Помогай бог, — поприветствовал вошедший, высокий черноглазый молодой человек с большим лбом, изрезанным морщинами.

— Когда из чашки ложкой, то хорошо помогает, а как робить — самим приходится.

— Садись за стол со своим хлебушком, кипяточком угостим.

Парень, словно не замечая грубоватых шуток, потряс довольно увесистым узелком:

— Хлеб у меня есть, а от кипятка не откажусь. Кто тут старшой?

— Ну я. Чего тебе? — Афанасий Кущенко поднялся навстречу.

— В грузчики пришел наниматься. Звать Степаном. По фамилии Иванов, — он еле заметно подмигнул Афанасию.

— А-а, слыхал… Проходи к застолью, коли с хлебом. Аккурат к завтраку угодил. Новый к нам, ребята, — обратился старшой ко всей артели, освобождая место у стола.

— Делать вам, я вижу, нечего: с утра чаи гоняете, — весело заметил Степан, усаживаясь в общий круг.

— Ты погоди, вот придет сибирский, да намозолишь горб — не так запоешь.

— А там другой приползет, потом третий. Рукавом не успеешь утереться.

— Сибирский седни на шесть часов опаздывает, застрял где-то. Вот мы и сидим. Зато после запарка будет, — пояснил Афанасий.

— Во-он оно что! Ну коли так, выпью и я кипяточку, чтобы шея толще была.

Степан развязал свой узелок и подвинул его на середину стола:

— Потчуйся, братва.

Остальные также пододвинули свои узелки и мешочки. Застолье оживилось. Быстрее заходил по кругу чайник. Когда он опустел, Степан вызвался сбегать за кипятком.

— Уважительный парень, — заметил один из грузчиков. Кто-то угукнул, кто-то мотнул головой. Видать, новичок всем пришелся по душе.

После чая «до седьмого пота» потянуло полежать на широких нарах. Все равно делать нечего: до поезда оставалось больше трех часов. По кругу пошли кисеты с самосадом.

По теплушке поплыли волны махорочного дыма.

— Работа у вас — не бей лежачего. Грех жаловаться, — снова заметил Степан, разваливаясь на нарах между грузчиком и казаком.

— Мы и не жалуемся. Живем, хлеб жуем. Шестнадцати рублей на чай, сахар хватает.

— Как это шестнадцать?! — встрепенулся Степан. — А мне почему четырнадцать назначили?

— Спервоначалу и мы так получали. Потом добавили. А не согласный, сходи в контору, там разобъяснят.

— И пойду! Думаете нет? Силы у меня не меньше, спина не уже, чем я хуже? Надо по справедливости.

— Во-во, сходи. Там тебе по загривку дадут, — пробкой отседова вылетишь. На твое место, знаешь, сколько охочих? — добродушно подтрунивали грузчики над новичком.

Казаки только слушали и посмеивались.

— Ладно, поработаю. А надоест, в казаки подамся. Примете, казачки? А?

— Думаешь, у нас-то слаще? Калачики на березах висят? Не-ет, брат, та же горькая редька, — махнул рукой пожилой казак с обвислым, как мочалка, чубом.

— Верно, дядя Илья, редька и есть, — поддержали пожилого казаки.

— Еще и на житье жалуетесь! А у самих кони — чистые звери. Нашему брату такие и во сне не снились.

Последними словами Степан будто плеснул керосину в огонь. Казаки, которые развалились на нарах подремать, привстали, замахали руками.

— Дык что он, конь-то, кормит, что ли?

— На него всю жизнь и работаем.

— Его не запряжешь, пахать на нем не поедешь…

— Намедни отправился я на своем Каурке травки для него же покосить. Увидал атаман и такую мне задал баню, что небо с шапку показалось: «По какому такому праву строевого коня в телегу запрягаешь? Он должен только под седлом ходить. Это что темляк при шашке, то и конь при казаке».

— Так что, паря, свой в стойле, а как пахать, за чужим в люди иди.

— В какие это люди? — поинтересовался Степан.

— К богатым казакам. К кому больше?

— Либо к самому атаману. Наш сроду не откажет. «Берите, говорит, когда надо. Только строевого берегите». Он у нас добрый.

— Так задаром и дают коней?

Казаки загалдели еще громче.

— Кто сказал, что задаром? Ишь ты!

— Намолотишь осенью два воза пшеницы, так один сам ешь, а другой за лошадку отдай. Такой закон.

— К весне хоть кулаки грызи…

Казаки выговорились. Наступила тишина. Только сильнее запыхали трубки и самокрутки.

— Да-а, — задумчиво протянул Степан. — Видно, бедному человеку везде клин да яма. Вот я здесь человек новый, а гляжу и диву даюсь: сошлись в одном закутке рабочие люди и казаки. Лежите на нарах вповалку, закуриваете из одного кисета. И ничего. Вроде братья родные. Верно я говорю?

— Как не верно? Верно. Нам делить нечего.

— И я про то же толкую, нечего делить. Но вот чего я не пойму своим тупым топором, — при этом Степан выразительно постучал себя пальцем по лбу, — и вас хочу спросить. Почему так получается: то водой не разольешь, а как стряслась какая заваруха, казак сразу за шашку хватается и тому же, с кем делил хлеб-соль, из одного кисета закуривал, — голову готов снести. Скажите, почему такое?

— Почему да почему… Вот пристал, как банный лист, — проворчал старый казак. — Мы люди казенные, государевы. Нам что прикажут, то и должны исполнять.

— Чего там! Попробуй атамана ослушаться — в пыль сотрет и по ветру пустит, — подхватили казаки.

— Что верно, то верно. Если один ослушается, плохо ему будет. А ежели вся казачья беднота, во всех станицах, да еще враз, как один? Ну что бы атаман с вами сделал? А? — обратился Степан к молодым казакам, которые слушали особенно внимательно. Те переглянулись, очевидно, с трудом представляя, что бы стал делать атаман их станицы, оказавшись в таком дурацком положении.

— Это ты к чему салазки нам тут загибаешь? Поди-ка тоже из этих, из большевиков? — догадался пожилой, которого называли дядей Ильей.

— Я человек простой, из рабочих. Капитал у меня весь со мной. Вот он, — Степан протянул большие жилистые руки. — Работают они с малолетства, горы перевернули. А толку что? Хозяевам барыши в карман, а нам одни мозоли. И думаю я, братцы, а ежели бы всем рабочим, всей бедноте стать хозяевами… А? Вот бы жизнь пошла! Идешь по земле, а она вся твоя. И лавки с товарами твои… И фабрики, заводы твои… Шапку ни перед кем ломать не надо, сам себе хозяин.