— Это называется — переел. — шутил Гера.

Все, в том числе и Сергей Иванович, дружно рассмеялись этой шутке.

— Молодец. Хорошо! — похвалил внука дед. — Моя история почти закончилась. Дикенький мужичок еще немного покружился над Полуэктом, браня его и грозя кулаками, а затем скрылся за деревьями. А Полуэкт все лежал, смотрел на свое небо и еще долго-долго смеялся. Это был соленый смех, перемешанный со слезами. Смех радости и страха. Смех освобождения.

Рассказав историю детям, Сергей Иванович никогда не морализаторствовал. Его правилом было — никаких нравоучений. Каждый должен думать сам и делать свои выводы. Правда, совсем без общих умозаключений не обходилось. Обычно об этом спрашивал Алеша, что случилось и на этот раз.

— Ты хочешь сказать, что бывает смех освобождения, а бывает еще какой-то другой?

— Очевидно, что так. Есть смех глупости, злости, счастья, влюбленности, обиды… Великое множество.

— Выходит, если мы будем использовать смех освобождения, то поборем страхи?

Сергей Иванович улыбнулся:

— Тут скорее про то, что именно надо сделать, чтобы в нужный момент появился такой смех. Понимаешь? Понимаете, друзья?

— Расслабиться и посмотреть на небо, — философски ответил Алеша, и на такую трогательную реплику присутствующие ответили своими улыбками.

У Глебовых не любили слащавой, приторной радости, но зато ценили, когда было просто хорошо. Тут никогда не использовали уменьшительно-ласкательную форму имени, и даже напротив. Гера часто был Геркой, Марина — Маринкой и так далее. Единственным исключением иногда становился самый младший из семейства Алеша, которого могли назвать Алешенькой, и то лишь Елена Федоровна это делала. Никто не обижался на подобную исключительность, потому что понимали, что во всех таких случаях Алешу, кроме как Алешенька, по-другому и никак нельзя было назвать больше.

Мужчины и женщины семьи выражали радость по-разному. Мужчины чаще смеялись, женщины, наоборот, меньше. Так уж завелось, что глебовские женщины в каком-то смысле были более серьезными (особенно Марина и Лиза), в некотором роде старше своих мужчин. «Это мудрость, — шутила Елена Федоровна. — Женщина всегда мудрее мужчины». Конечно, и они смеялись тоже, но для того, чтобы расхохотаться, им требовалось гораздо больше оснований, чем мужской половине.

Каким-то неведомым образом радость была связана с обидами. Именно открытость первому не позволяла застрять во втором. Иной раз сказанное дедом или отцом в адрес детей «дурень» могло крепко задеть; также Сергей Иванович и Вадим могли огрызнуться на своих жен за упрямство в бытовых вопросах. Но все обиды длились недолго, они не въедались в тело благодаря моментальной разрядке. Удар отбивался моментально даже детьми, что обуславливалось здоровым прагматизмом. Радость невозможно было переживать поодиночке, она требовала всей семьи, что являлось единственным категорическим условием, остальное могло меняться. Что хорошего в ссорах, ведь они обрекали на скуку? На «Зеленой листве» все понимали, что обижаться — это неинтересно, поэтому старались как можно быстрее перелистнуть эту страницу. У Глебовых радость всегда была по случаю кого-то близкого, в отсутствие которого она не могла развиваться. Причем каждый из членов семьи добавлял что-нибудь свое, и здесь не работал принцип взаимозаменяемости.

Семья Глебовых не была такой уж большой, как могло показаться на первый взгляд. Их было всего семь человек: ни тебе дядь, теть, ни кузенов и кузин, ни племянников и племянниц, ни еще одной пары бабушки и дедушки. При этом если Марина и Вадим уезжали в командировку или же в результате зимней простуды необходимо было изолироваться и сидеть в двух квартирах порознь, то семья заметно сокращалась, скукоживалась и разделялась на две. И тогда все начинали жаться друг к другу, как если бы внезапно осиротели. Эта разлука казалась настолько неестественной, что проявлялась в самом важном — в ограниченной возможности радоваться. Начиналась какая-то ненастоящая жизнь. Дети не ссорились и не разбредались по комнатам, взрослые не погружались в свои дела, казалось, все даже разговаривали вполголоса, как будто кто-то болел или спал. Всех охватывал порыв редкого единодушия в самых разных мелочах, на которые прежде всегда имелось свое собственное мнение. Однако за таким согласием ощущалось большое напряжение. Это только со стороны все выглядело ровным, а на самом деле домашние мечтали поскорей избавиться от подобной сплоченности.

Когда же семья воссоединялась, все тотчас менялось. Перемену всеобщего настроения можно было сразу заметить по говорливости и шуткам Сергея Ивановича. Обычно немногословный, теперь он начинал острить и балагурить, и тут же Алеша превращался в Лешека, Гера в Гереныша, Лиза в Лайзочку, Марина в Марочку, Вадим в Вадимштейна, а Елена Федоровна в Еленеллу. Сопротивляться этому было бесполезно, потому самым адекватным ответом стало предложение Марины называть отца Сережей, что тут же было встречено домочадцами всеобщей горячей поддержкой. Когда случалось такое настроение, тогда весь день проходил в игре, полной пикировок и подколов. Дети сходили с ума от счастья: нечасто к деду можно было обращаться «Сережа», а бабушку называть «Еленеллой». И взрослые, и дети под любым предлогом спешили обратиться друг к другу по «смешному имени», часто прибавляя к нему еще что-то, типа «преподобный Гереныш», «достопочтимая Лайзочка» или «Еленелла Тарантини». Было так весело, что впору хвататься за животы, пытаясь утихомирить приступы до неприличия буйного веселья. Все пользовались моментом, потому что знали, что игра продлится ровно один день, и на завтрашнее утро никаких тебе Вадимштейнов и Марочек. Сергей Иванович снова сделается задумчивым и немногословным, что хоть и нельзя спутать с угрюмостью, но от его дурашливой веселости не останется и следа до следующего раза.

Было место у Глебовых, как говорила Марина, и «плоским шуткам». «Ну ладно дети, ты-то куда лезешь?» — порой отчитывала Марина мужа. Вадим действительно часто совершеннейшим мальчишкой включался в забавы своих пацанов — мог вместе с ними смешно рыгнуть или стравить воздух из кишечника по принципу «чем громче, тем лучше». Его пищеварение имело некоторые проблемы, поэтому включения в эти состязания проходили естественным образом, без особых усилий. Под всеобщий хохот Марина всякий раз ругалась, что он распустил свою пятую точку, что не стесняется ни жены, ни дочери, ни тещи, ни соседей. Детям же нравилось, когда взрослые вдруг прибегали к хлесткому слову. Это было нечасто, но всегда метко и вполне оправданно. При этом сами дети не ругались, разве что делились с приятелями очередным дедовским перлом вроде того, как однажды одной мерзкой скандальной тетке на рынке он пожелал, чтобы у нее выросло кое-что на лбу. Это было очень смешно — услышать такое от сдержанного «предка».

У Глебовых знали меру. Понимали, что если настроение не сменяется, то оно спутывает ноги, утягивая на самое дно болота. Их радость была ритмична, как в сутках одно время сменяет другое; здесь, на даче, это проявилось особенно заметно — она двигалась вслед за небесным светилом.

Утро. В ранние часы, когда солнце запутывалось в сосновых ветвях, заполняя всю дачу красно-желтым светом, радость была еще совсем новорожденной. Свежестью росы она щекотала ноги, обутые в шлепки, и бодрила укусом шального комара, не спешившего навстречу утреннему сну. Она кружилась хороводом звонких птичьих песен, словно из сказочной идиллии про Белоснежку, густым запахом горячего кофе поднималась из турки, подобно фимиаму священной лампы. Новорожденная радость была жадной до жизни, до неприличия любопытной и наблюдательной. Она замечала, как раскачивается на ветру паутинка, как спеют вишни, как засох листок на яблоне и как на цветки роз слетелись зеленые жуки. Она трогала воду руками, чистила зубы и приходила в восторг от запаха металлической раковины, зубной пасты и воды. Умывала лицо, зарывалась в мягкое чистое полотенце, а после, чуть замерзнув в тени, выходила погреться в солнечных лучах. Она не спешила бегать и прыгать, это происходило чуть позже; еще немного сонная, созерцала мир вокруг, пытаясь все разглядеть и расслышать, все потрогать собственными руками. Наконец, она требовала присутствия близких. С ними непременно нужно было увидеться, посидеть, пообщаться, нельзя было сразу отправляться по своим делам. Только после завтрака, посидев еще какое-то время в кресле и рассмотрев то, что не успела ранее, наговорившись досыта, радость, полная энергии, поднималась с места и уходила с головой в азартную кипучую деятельность труда и игры.