– Петрушка?

Все они заливаются опьяняюще счастливым смехом, продолжает нестись к небу стремительной птицей песня, девчонки кружатся, танцуют. А незнакомка радостно всплескивает руками, с восторгом прижимая их к бледным, почти синим щекам.

– Ах ты моя душка! – И дергается вперед. Он почти уверен, что за правильный ответ получит сладкий поцелуй с запахом тины. Но вместо этого она с не дюжей силой прыгает сверху, валит на землю и принимается щекотать.

И Одоевский смеется, пытается вывернуться, сбежать от жестких тонких пальцев сидящей на нем девушки. Хватает воздух полными губами, выкрикивая протесты. Воздуха становится меньше, живот сжимает, крутит в спазмах. И вместо со смехом его давят стоны, хрипы.

Кажущаяся безопасной, забава перерастает в пытку. Он сорвал все горло, пытаясь её остановить, пытался лягаться, но она ловко уворачивалась от ударов. В глазах – живой восторг, море счастья. На губах – широкая улыбка, обнажающая ровные зубы и острые клычки. А у него дыхание запирает, ломит от смеха ребра. Он обессилел, не пытается оттолкнуть её рук, сжимаясь в комок в попытке перевернуться на бок, съежиться.

Не выдерживает мочевой пузырь, по штанам расплывается огромное пятно, в воздухе поднимается едкий запах аммиака. А она лишь на секунду задерживает на оконфуженных джинсах взгляд. Запрокидывает голову, заливаясь безудержным хохотом и вновь берется за своё проклятое дело. Он едва дышит, а смех все давит и давит, никак не остановиться, не передохнуть. Он захлебнется собственным хохотом.

За смехом, перемежающимся с рыданием, Одоевский не слышит визга других девушек, проклятий и громкого рева Елизарова. Если б он мог повернуть голову, если бы взгляд не заволокло – он бы увидел, как самозабвенно тот лупит по искаженным в гневе лицам сухим кустом полыни.

По тропинке вниз бежал староста деревни Беляс. Проклинал или читал молитвы – не разобрать, трескучий голос набирает силу, гремит, но за шумом крови в висках никак не понять.

Глаза Павла закатились, с губ пузырями стекала слюна, ляпая подбородок и свитер, он бы снова обмочился, но мочевой был уже пуст, лишь жался спазмами. Одоевский успел проститься с жизнью, когда широкая рука друга сгребла за волосы русалку, сдергивая с него. Она протестующе заверещала – жадный взгляд был прикован к шумно хрипящему Павлу, пока Славик не начал бить.

Стегать наотмашь, как лупят дрыном непослушную корову незадавшиеся пастухи. После первого удара она перевела на него взгляд, после четвертого заверещала, пытаясь расцарапать лицо. И когда он разжал руку – рванула к воде, уходя под неё с головой.

Теперь о их существовании напоминали только крупные круги на воде. Павел не мог шевелиться. Свернулся в клубок и зарыдал, захлебываясь, придерживая полный напряженный живот двумя руками. Рядом в траву тяжело опустился Слава. Принюхался, отрешенно выругался и отполз подальше.

Наконец до них добежал старик. Осенил каждого крестом, дернул себя за бороду:

– Ну что, мальцы, видать с русалками вы у нас уже познакомились.

Дверь за спиной уходящего Елизарова протяжно застонала и этот звук зловещим ропотом пронесся по всему дому, заставил почувствовать себя подавленной. Смоль закусила губу, стараясь отогнать от себя тревожное предчувствие. Гаврилову же этот звук напротив вывел из оцепенения – она вышла из угла. Медленно, затравленно цепляясь за окружающие предметы взглядом, поежилась. Будто кара за содеянное могла настигнуть её в этот миг – выглянуть из глиняного горшка, раскачиваясь на длинном змеином теле. Она замерла напротив них, нерешительно кусая внутренний край щеки и заговорила. Поспешно, невыразительно, будто боясь, что дыхание перемкнет и она больше не осмелится просить:

– Я хочу вернуть кольцо в избушку, это же поможет, да? Там его настоящая хозяйка, раз оно у неё на пальце, то с меня какой спрос? Надо вернуть, – собственные размышления придали ей сил, она энергично закивала, – да, да, точно надо вернуть. Ведь поможет?

Расфокусированный взгляд зацепился за Катю, но она неловко отвернулась. Пожала плечами, зажимая коленные чашечки в подрагивающих горячих пальцах. Надеяться было страшно. Потому что надежда больно кусалась и лягалась, они находились в незнакомом им мире, в котором был свой уклад и правила. Сработает? Тогда она порадуется и не высунет голову из дома до приезда автобуса, чтобы не накликать новой беды. Нет? Эта надежда размажет её, как каток, не оставит ни косточки.

Единственным, кого ситуация не пугала вовсе, был Щек – пригретый её теплом, он лениво приоткрыл один глаз. Поерзал, задел шейным позвонком кончики её сжатых пальцев. И Смоль не сдержала короткого импульса – лениво скользнула указательным к тонкому вороту свитера, поглаживая его кожу. Парень замер, прижимаясь спиной к её ногам сильнее, выпрашивая новую порцию легкой ласки.

– Думаю, до моровой избы будет слишком сложно дойти, разве что подкинуть его кому-то другому? Пока оно у тебя в руках, для тварей Нави ты лакомый кусок. Будет чудом, если ты не наткнешься на кого-то из них.

– А кому можно предложить? – Надя опускает взгляд на кольцо, лежащее на ладони, и брезгливо передергивается. – Может кто-то возьмет?

– Последние пять лет не брали. Они даже собственные упавшие кольца не поднимали, случись такое в змеиный день. Кто этого Полоза знает. – Бархатный смех взлетел к печи, приятно коснулся тела, отдался вибрацией. Только смеяться тут было не над чем – Гаврилова баюкала собственное горе, губы задрожали.

– Ты же знаешь все про нечисть, ты Катю спас. Проведешь меня до избы?

– Я? Нет, не думаю, что прогулка по опасному лесу касается моих интересов, сейчас в нем кишмя кишит разъяренной нечисти. Безопаснее сунуть голову в улей. – Щек покачивает головой, снова прикрывая глаза.

Считай, разговор окончен.

– Саша, ты же поможешь? – Она не пытается уговорить категоричного деревенского, делает несколько несмелых шагов к Одоевскому, заламывая руки в просительном жесте. Кольцо так и остается зажатым в левой руке.

Голова Щека едва заметно поворачивается, теперь периферией зрения он видит сидящего около Смоль Бестужева. Во взгляде пляшут бесы, танцуют хороводы и поют страшные песни. Ему словно хочется, чтобы тот дал согласие. Да только какой от этого толк? Бестужев молча качает головой. Отказывает.

И тогда Гаврилова плачет. Громко, взахлеб, закрывая лицо руками она опустилась на корточки. Рыдания приглушенные, но до чего же горькие. Кате становится её почти жаль – по-настоящему, забывая о годах вражды. Потому что волны липкого ужаса, расползающиеся от неё в разные стороны, заставляют трусливо поджимать пальцы ног в кроссовках.

Внутренний голос протестует и матерится, стучится в черепную коробку, расцарапывает в крошево её изнутри и больно давит на глазные яблоки. Этот протест настолько сильный, что боль сжимает виски и пускает мушки в глазах.

«Идиотка, она бы просто рассмеялась. Смоль, она бы тебя оставила.»

– Я пойду с тобой.

Рыдания обрываются на судорожном всхлипе и на неё устремляются три пары глаз – две шокированных, широко распахнутых. И золотые. Смотрят с восхищением, брови удивленного Щека ползут вверх, губы приоткрываются в полуулыбке. Смоль становится стыдно – ей движет слабоумие, никак не отвага. Жалость настолько давит, что она малодушно ей уступает, рискует собственной жизнью, чтобы не чувствовать груз вины за то, что не попыталась помочь. Она не смелая.

Надя ничего не говорит, спешит к ней, вскочив, спотыкается об ногу Щека и валится сверху. Он едва успевает прикрыть голову руками, когда она елозит по нему ребрами, падает на лавку и прижимает к себе Смоль. Катя чувствует её цепкие пальцы на боках и острый подбородок на плече. Неловко похлопывает её по спине и спешит отстраниться. Воодушевленная Гаврилова громко шмыгает носом и гнусаво тараторит:

– Спасибо, Катенька, спасибо. Мы тихо пойдем, никто нас даже не услышит. Они же как вампиры, все только по ночам шастают. Да? Кому мы там будем нужны…