Она кивает. Резко, настолько быстро, что хрустят шейные позвонки. Зло смаргивает наворачивающиеся слезы. Губы шевелятся, выдавливая из сжатой спазмом глотки едва уловимый шепот: «Пожалуйста».

Щек подчиняется. Нехотя. На грани беспечной расслабленности подхватывает свой свитер и закидывает на обнаженное плечо. Бросает последний темный взгляд на Смоль и разворачивается, пересекая поляну.

Плечи Бестужева опускаются, он пытается восстановить частое дыхание. Катя поднимается, отряхивает ладони и толкает его в спину. Сильно, насколько могла. Отчаянно, с ненавистью.

– Кто тебе позволил вмешиваться? Кем ты себя возомнил?

Он оборачивается. Сжимает губы в узкую полосу и презрительно кривит углы. В глазах не холод, нет. В них гребаная Антарктида без шансов на выживание. Его смешок выходит злым, разочарованным:

– Оказывается, ты дешевка, Смоль, а? Пустила первого встречного к себе в трусы и посмотри где. В лесу, на какой-то замшелой поляне, как животные. Ты мне отвратительна. – Он выплевывает ядовитые слова, нависая над ней. Шаг за шагом жмет к краю поляны, обжигая концентратом злости.

Обида хлыстом хлещет по ребрам, и она не сдерживается. Резким рывком вскидывает руку и бьет ладонью, наотмашь по лицу. Чтобы было больно обоим, чтобы отрезвило. Не отрезвляет. Его голова нелепо дергается в бок, стекленеют непонимающие глаза. Пальцы Бестужева медленно тянутся к вспыхнувшей щека, Смоль стремительно отскакивает.

Шипит разъярённой кошкой, пока он с каким-то садистским удовлетворением шевелит челюстью, не сводя с неё глаз.

Все верно, Бестужев. Услышь меня.

– Не смей, понял? Ты не имеешь абсолютно никакого права говорить мне такие мерзости. Ты, который менял девчонок чаще, чем коты гуляют по марту. – Голос срывается, заканчивает предложение Смоль уже охрипшим шепотом. Боль почти физическая, она давит удавкой, заставляя задыхаться. Катя не сразу поняла, что по щекам катятся слезы, покрывающие его удивленный образ соленой пеленой.

И черт с ним.

Она разочарованно покачивает головой и разворачивается. Ни к чему хорошему этот разговор не приведёт. Что это за приступ паршивой ревности? Все время на привязи, у ноги Бестужева без возможности на личную жизнь. Мягкая запасная подушка Смоль, стало отвратительно от собственной одержимости и покладистости. Сколько раз она сдавалась, не выдирая из себя это до конца? Малейшая боль и она пряталась, баюкала своё израненное и сокровенное в тени угла. А потом снова глядела ему в рот. Идеальному.

Больше никогда…

Рука почти вылетела из сустава, когда он дернул её обратно. Впечатал в дерево, выбивая приглушенный вскрик боли.

Сумасшедший, Бестужев был уверен, что его фаза съехала и уже не вернется обратно.

Потому что её заплаканное лицо не отталкивало, сводило сума. Потому что Александр Александрович Бестужев никогда не подбирал за другими объедки. А сейчас не просто брал, готов скулить от предвкушения, граничащего с ненавистью.

Губы смяли её, приоткрытые для очередной лавины ругательств. Зло, вбиваясь до боли, закусывая и всасывая нижнюю. Смоль пахла солью и проклятым уродом, которого звала Щеком. Влажная, мягкая и не для него.

Грубо перехватил её руки, пытающиеся отпихнуть его плечи, сжал тонкие кисти, приковал к дереву. Она выгибается в протесте, сжимает зубы. И его это рвет на херовы куски, выворачивает кровавым месивом. Бестужеву не остановиться, не одуматься. Весь кислород выкачали из воздуха, оставляя только ненавистную Смоль с её грязным запахом. Нет сил чтобы отпрянуть, вдохнуть, сказать хоть слово. Приказать ей. Господи. Умолять.

Вспышка боли ослепляет, он отшатывается. Смоль смотрит на него огромными карими глазами и с ужасом вытирает окровавленные губы. Рот наполняет едкий привкус соли, нравится? Заслужил? Саша касается нижней губы и её пронзает током. Осознание приходит запоздало – прокусила. А её слёзы текут и текут, она дышит, будто вусмерть загнанная кобыла. Ещё немного и рыдания прорвутся наружу.

– Ты не имеешь никакого права поступать так со мной, Бестужев. – Шипит тихо и едко. Когда он делает шаг вперед, Катя отшатывается. Громко всхлипывает и срывается с места, на ходу подхватывая корзины.

И видит бог, он прикладывает все силы, чтобы не сорваться следом.

Хрипло дышит, сжимая и разжимая кулаки. Когда он увидел Смоль распластанной под другим, он умер. И продолжал умирать сейчас. Ощущая, как не просто перешагнул грань – перепрыгнул с разбега. А под ногами не оказалось земли – поглощающая пустота.

Он почти дошел до их избы, когда заметил силуэт Чернавы у её покосившегося низкого домика. Громкий щелчок в голове бьет по мозгам. Паззл сложился.

– Неужели это ты, гребаная сука.

Тело рванулось вперед, будто в нем ещё есть жалкие остатки сил. Будто у него есть надежда. Неправда, эта дрянь давно бросила его один на один с его жаждой и болью.

В глазах ведьмы ликующий огонь, она с вызовом поднимает подбородок, встречая его ярость насмешкой. И это рвет остатки благоразумия. Бросок вперед, тонкая шея под рукой и удар в дровянку. Такой сильный, что верхние поленья выскочили с положенной груды, та обещала опрокинуться и похоронить под собой их обоих. Плевать.

Чернава оглушенно моргает, расцарапывает сжимающую шею руку.

– Убирай. Сейчас же сними всю ту мерзость, что ты на меня навела. Убирай говорю! – Приподнимает за глотку и встряхивает. Клацают друг об друга ведьмины зубы, голова запрокидывается. И где-то на грани сознания маячит страх. Страх, что он сейчас просто свернет ей шею.

Её голос напоминает гадючье шипение, слова перемежаются с кашлем.

– Не знать тебе покоя, Бестужев. Коли уважать силу не можешь, не сгибаешься, когда положено – она тебя перемелет. Ни одна девка мира не сумеет унять этот огонь. Пока жива твоя Смоль, маяться тебе на белом свете.

Капкан захлопывается. Он обречен, а значит и ведьме жить незачем. Под рукой бьется яремная вена – тонкий пульс касается ладони. И неожиданно что-то меняется – Чернава берет себя в руки. Удар собственного сердца, за ним другой и зажимает. Скручивает так, что пальцы разжимаются сами и он плашмя падает на землю, ударяется виском о кучу дров, прижимая руки к грудине. Каждый толчок качает не кровь – лаву, плавит вены, пузырится под кожей.

Он рычит, зарываясь носом в траву, прижимая колени к брюху. Словно побитый сраной жизнью пес. Ведьма падает на колени рядом, заходится диким кашлем, все трет и трет красные следы на шее. Он надеялся, что она сдохнет раньше. Не срослось.

– Я доберусь до тебя, Чернава. – Бестужев учится дышать заново, но злость позволяет выталкивать слова изнутри. Обещание.

Убей меня сейчас или исчезни сама, пусть пройдет. Господи, пожалуйста, это просто невозможно вынести.

Она поднимается, кашляет. В голосе больше нет чарующей нежности он напоминает воронье карканье. Пока клещи на сердце начинают разжиматься, она неспешным шагом хромает к двери.

– А что изменишь, желторотик? Сдохну я, а сила моя дальше пойдет. И понесет вперед твоё проклятие. Молись, чтобы она твоей оказалась, или померла. Коли нет – судьба твоя жалкая и одинокая.

Дверь захлопнулась, скрипнул засов, он поднялся на четвереньки. Стылый воздух шевелил взмокшие от пота волосы, бил ими в глаза. А внутри холод. Пожирающее отчаяние разверзло свою пасть и сладко откусывало от него по куску, по сантиметру.

– Нет… – Хриплый шепот, наполненный ужасом.

Дрожащий, перерастающий в глухой обреченный вой. Руки в локтях подогнулись, он снова упал, нищенски скуля в сжатые у висков кулаки. Слезы скользили из углов глаз, обрывались крупными каплями у виска, с носа, падали в траву.

На хренов анализ не было никаких сил. Голые факты огромными камнями лупили по голове, ломали в крошево кости черепа. Его тяга к Смоль ненормальная. Нормальные настолько не чувствуют. И самое страшное, что это никак не исправить.

Этот день был последним из светлых. Если бы Бестужева спросили, в какой день он захотел бы умереть – он бы выбрал этот. Счастливый, яркий, пропитанный беззаботным хохотом Смоль и возмущенными воплями Елизарова.