Нежный плод, но давно уже не запретный. Он так жаждал, так рьяно мечтал о нем. Годами выстроенная стена из разумных доводов качалась и хрустела кирпичной крошкой. Видят боги, когда она забегала в дом из-под проливного дождя, со сбитым дыханием, искрящимися глазами и влажными каплями, скользящими по коже, он почти терял контроль. Следил за влажными дорожками от дождевой воды и мысленно скользил по ним языком, повторяя путь. Жадно, прикусывая солоноватую кожу, оставляя следы. Представлял, как берет её прямо там, на столе, не обращая внимания на сидящих в углах одногруппников.

И сейчас, она прошла мимо лишь случайно мазнув краем руки по его бедру. В живот ударила горячая судорога. Твою мать.

– Иди, Павел, я догоню.

Он дождался, пока за Одоевским захлопнется дверь, прошел к печи и, закрыв глаза, прижался к горячему кирпичу лбом. Вдох, выдох, размеренно, пытаясь успокоить гул крови в ушах. Он уже горел – не из-за жара печки, которой касался и не из-за парилки, из которой выскочил пару минут назад, нет – он горел изнутри. А под веками ярко пылал образ Смоль. Скользящей влажным языком по своей нижней губе, дразнящей, обнаженной.

Он понял, что обречен, что это никогда не закончится, когда со вздохом отвращения к самому себе дернул с бедер полотенце. Рука легла на член, пальцы дернулись, проводя по горячей коже. И её образ в темноте ожил, опустился на колени перед ним, лукаво улыбаясь своими охеренно манящими губами. Прямо перед ним, у его ног. Безумие.

Он почти почувствовал, как любопытные губы скользят по низу живота, оставляя влажные дорожки. Опускаются к паху. Она помедлит, совсем немного, замрет в нерешительности кусая губы. Они приоткрываются, а влажный язык дразняще выписывает по головке члена крохотные круги.

Он рычит, низко, обреченно. Рука на члене начинает двигаться быстрее, перед глазами искрят белые мурашки, но её он видит так живо, слишком. Задыхаясь, пока импульсы удовольствия бьют по нервам, сжимая низ живота в горячих волнах. Влажно, горячо, воображение так четко рисует, как она обхватила бы губами головку, начиная скольжение вниз, помогая себе подрагивающей от возбуждения рукой. И одна мысль об этом, четко представленная картинка заставила его с хрипом дернуться, задыхаясь и кончая. Пока нутро выворачивало наизнанку в почти болезненных спазмах. Он дернул рукой ещё несколько раз и затих, не решаясь открыть глаз.

Она томно облизывает губы, растягивая в улыбке, а он проводит по ним пальцем.

К дьяволу.

Он словно малолетка, дрочащий в ту же секунду, как подворачивается возможность. И на кого? Кто стал той самой манией, от которой крыша плавно кренится на бок? Бестужев засмеялся. Надтреснуто, издевательски, пытаясь выровнять сбитое дыхание.

Как долго продержится барьер осознанности и что он сделает, когда тот рухнет?

Уже третью ночь он слушает её мерное дыхание на печи, а демоны выламывают позвоночник. С сочным хрустом, в крошево. Он приподнимается на локтях и щурит глаза, прислушиваясь к тихому дому. Двое за толстой дверью, они ничего не услышат. Короб Елизарова за печью, сон настолько глубокий, что утром его будит лишь запах пищи или пинки. А Смоль вот она, совсем рядом. Его лавка стоит впритык к печи и в лунном свете, льющемся через окно, он четко видит её тонкую кисть, свисающую с лежанки. Просто подняться и залезть – два коротких этапа.

Он заставлял себя терпеть, закрывал глаза и вызывал в себе злобу. Чистую, плавящую злость на эту неожиданную прихоть. Он умирал сотню раз, сотню раз за одну только ночь представляя её под собой, на себе…

Саша открыл глаза, равнодушно оттолкнулся от печи, вытирая руки о перепачканное полотенце. Он не зайдет в баню, не сейчас. Потому что там Смоль в этом охерительно коротком просвечивающем полотенце. Садясь на лавку, он снова засмеялся, зарылся руками в волосы, сжимая в кулаки. А под закрытыми веками Смоль улыбалась, он проводил пальцами по её губам.

Болото ей снилось. Мрачное, живое, оно тянуло к ней коряги из-под грязной воды и прятало в туманах что-то необъятно страшное. О, Смоль чуяла это собственным загривком – от подступающих волн ужаса мутило, желудок сжимался в спазме, а ноги поглощала топь, пока горящие глаза следили за нею. Из-под воды, за тонкими свернутыми в мучительной судороге деревьями, в высоких кустах рогозника. Любое движение заставляло болото жадно сжимать свои объятия, тянуть старательнее. С ненасытной жаждой, с которой мужчина протягивает свои руки к любовнице, оно тащило её вниз. И когда её плечи скрылись в мутной вязкой топи, монстры начали выходить на свет.

После ночного кошмара собиралась она рассеянно. Дважды забывала консервы и воду на столе, не могла найти камеру, которая уже болталась на шее. И это было вполне естественно – она не любитель походов. Мысли отстраненно путались в клубок и были далеки от сборов. Чаще всего в них фигурировала коварная топь и собственная беззащитность. Идти туда было наивно и глупо, но она верила в лучшее. Когда Славик нетерпеливо выпихал её за двери, клятвенно пообещав поделиться носками, если Смоль промочит ноги, пути назад уже не было.

На уговоренном месте за деревней, где узкая тропинка нещадно зарастала бурьяном, их встретил деревенский мальчишка восьми лет. Кудрявый, конопатый, очаровательно растягивающий рот в улыбке, которой не доставало двух передних резцов. Он беспечно лущил семечки и воровато пригибался. Когда Алеша заметил их – почти по-взрослому облегченно выдохнул, словно их прибытие сняло с плеч невыносимо тяжкий груз. Протянул руку с грязными обломанными ногтями, торопливо пошевелил пальцами:

– Плату вперед.

Одоевский возмущенно причмокнул пухлыми губами, цокнул языком. Но сторублевую купюру протянул – её тут же смяли детские пальчики. Этот мальчишка – единственный шанс пробраться к ведьминым курганам. Он их билет к хорошим снимкам. И билет этот оказался невероятно дешевым. Удивительно. Они никак не могли подумать, что поиск проводника сожрет ещё несколько дней. А может оно и к лучшему? Выходили ребята с рассветом.

Деревенские южного болота побаивались. Да, именно оно вело к селу соседей напрямик, пол дня пути без крюка, и ты пьешь терпкий чай из чужого самовара. Но если припирала нужда, они предпочитали идти в обход – через лес и узкое болотце, насквозь проросшее ягодными кустарниками. К ведьминой топи не желали даже указывать путь. Молодые передергивали плечами и сетовали на занятость, пожилые – радикально обзывали их дурнями и гнали прочь. Даже миролюбивая и снисходительная бабка Софья скрутила перед носом Елизарова внушительный кукиш.

«Я вам дорожку до затопок показать могу, где деревенские клюкву собирают. А туда, куда ты хочешь, сынок, нога наших не ступит. Хватит с нас смертей. Не за вас, дурней, за себя боязно. Чай притянете какую напасть с ведьминских курганов и забывай, что стояла тут деревушка Козьи кочи. И сами не ходите, потопитесь. Девка, тебе фотографии были нужны? Так у «клюквенника» и наделай, там тоже болото. Не такое опасное, но болото.»

Но чуму под фамилией Елизаров уже было не остановить. С видом демона-искусителя он сновал за нею следом, подкидывал в голову Смоль идеи для фотографий. Искрил гениальными вступлениями и подписями, яркими заголовками. Распевался соловьем, как замечательно было бы получить фотографии ведьминых курганов.

И она согласилась. Молча собрала портфель, сосредоточенно примерилась к высеченному из дубовой ветки длинному шесту, затянула покрепче шнурки ботинок. На её шее устроилась камера, на его – компас. Компас и длинные палки значительно упрощали путешествие. Первый не позволял заплутать в бескрайних болотах, вторые – не упасть в бочаг и не увязнуть в трясине.

Их проводник какое-то время сосредоточенно изучал купюру, задрав над головой и всматриваясь в водные знаки. Убедившись, что она подлинная – положил в карман грязно-салатовой куртки и застегнул для надежности.

– Ну что стоим, идемте дяди, тети.