– Не плачь, Гаврилова, на твою жизнь хозяев тоже хватит, про них просто селяне ещё не упоминали, но ты-то их знаешь. Пораскинь мозгами, ты же не для красоты их на лекции носила столько лет.

Частые громкие шаги замерли за печкой. И в отверстие между стеной и трубой на них уставились два зло прищуренных зеленых глаза. Лежанка располагалась высоко, ничего ниже глаз они не видели, но и Смоль, и Елизаров расплылись в блаженных улыбках. Воображение дорисовывало знакомо перекошенное обидой и гневом лицо.

– Ты достал меня, Елизаров. Вот ты где уже у меня. – Голова чуть дернулась, но движение руки они так и не увидели. Оставалось лишь додумывать, в какую часть тела она отправила больного Вячеслава путешествовать. Глаза моргнули и исчезли, пока их владелица обошла печь и замерла у лавки, наблюдая за пригревшейся парочкой уже без препятствий. – Какие ещё есть? Царя змей Смоль прикарманила, несметные сокровища Малахитницы — это тема Бестужева, ты по лесному хозяину, Павел по болотному.

Перечисляя, она задумчиво загибала пальцы и притоптывала ногой. Видно было, что плодотворная работа других её раздражала. Собственные пустые листы так и лежали на потрескавшимся подоконнике нетронутыми. На одном старательная рука Елизарова неожиданно детально и талантливо нарисовала огромный член, Надя ещё не заметила.

Из сочувствующих у неё был лишь очарованный Павел. Его работа двигалась медленнее других. Он привык покупать уже готовые курсовые, а здесь такой неожиданный поворот судьбы. Катя уже сроднилась с его утренними вопросами за столом: «Я титульный оформил верно?», «Нумерация с третьей страницы?», «Кать, а что нужно во введение?». Она была терпелива, разжевывала и объясняла. А когда поняла, что дело это долгое и неблагородное – протянула собственный черновик, предлагая ознакомиться с примером. Когда к работе попыталась подобраться Гаврилова, Елизаров с садистским удовольствием выхватил её из рук Павла и потребовал спросить официального допуска к информации у Смоль. Удивительно, но выводить других из зоны комфорта он умел превосходно. Чужой злостью и ненавистью Слава напивался и расцветал, словно барышня, услышавшая приятный комплимент. Еще в первые их встречи Катя назвала его энергетическим кровососом и прекратила реагировать на колючие смешки. Наверное, так они и сдружились. По крайней мере жертвой для его нападок она больше не была.

Надя замерла, беззвучно зашевелились широкие губы, повторяя всех главенствующих нечистиков славянского пантеона. Нахмурилась, явно не находя чего-то, чего она уже не назвала у своих одногруппников. Долго смотреть на эти страдания Вячеслав не смог. В голосе прорезался такой живой восторг, что перестала слышаться его гнусавость из-за заложенного носа:

– И? Я почти слышу, как в твоей башке скрипят разгоняемые шестеренки.

– И всё! Нету больше ничего толкового, Елизаров. Если ты просто побесить меня вздумал, то иди в задницу. Или к этим, в парилку. Может обратно уже не вернешься…

Тот оскорбленно выдохнул, прижал руки к груди в мнимо-разбитом жесте. А голова уже откинулась на Катины коленки. Парень хрипло закашлялся, отворачивая голову в бок, бессовестно зажимая рот наволочкой девчачьей подушки. Смоль подумала, что стоит напомнить себе к вечеру её постирать. Слабостью иммунитета она не отличалась, но рисковать и вот так беспомощно лежать без нормального лечения категорически не хотелось. Возмущенно отобрав свою подушку, она закинула её в отдаленный угол печи. Вячеслава это не смутило. Поднимая на неё глаза, тот натянуто-нежным голосом замурлыкал:

– Катенька, душенька, может ты, примерная ученица журфака, заметь, всего-то журфака, не этнографического, знаешь ещё царей и божков мифологии?

Она задумчиво прикусила внутреннюю сторону щеки и прищурилась. Вспомнила прабабкины сказки в скошенном домике у озера. Вот они, катаются на водяном колесе русалки, вот в бане хихикают мерзкие банники, а под печью шуршит дружелюбный домовой. Всё это казалось ненадежным, далеким, ненатуральным. Словно не она слушала эти рассказы темными вечерами, кутаясь в пропахший геранью и всё равно облюбованный молью плед. Ей рассказывали многое, но каждый раз, приезжая в город она неслась навстречу приключениям, своим проблемам и заботам, а сказки память небрежно стирала. И она заговорила, с удивлением осознав: ничего не стерто. Припорошено пылью и прикрыто другими воспоминаниями. Но это всё живо, оно есть.

– Водяной. Может ещё что-то есть, но я далека от мифологии.

Он хрипло выдохнул и энергично закивал:

– Вот. Далекая Смоль знает, выходит ты, Гаврилова, недалекая.

Они увидели, как дернулась Надина голова за секунду до того, как та скривила губы и сморщила нос. Презрительный взгляд окатил обоих с головы до ног. Мог бы убить – непременно уничтожил. Гаврилова поняла свою оплошность. Об этом существе слагалась ни одна сказка, им пугали даже городских детей, любящих заскочить в автобус до местного водохранилища. Сколько мультиков, сколько суеверий. Да даже не скажи ей о водяном в этой деревне ровным счетом ничего, она сумеет написать достойную работу, никто не поедет в эту глушь проверять, не преувеличены ли факты и существовали ли вообще такие рассказы.

– Недоумок. Чтоб тебе болеть оставшиеся три недели.

– Подавишься. – Блаженно улыбнувшись, он закрыл глаза и повернулся на бок, уткнувшись носом в живот Смоль. Та инстинктивно дернулась, втягивая его и пытаясь отстраниться. Но с ног больного и немощного не согнала – пожалела.

бросила последний хмурый взгляд на Елизарова и направилась к окну. Быстро зашуршала ручка по белоснежной бумаге, размашистый почерк уже намечал основные вопросы к деревенским и идеи, которые можно воплотить. Перевернув лист Надя замерла, какое-то время молча созерцала рисунок, нарекла всех идиотами. Пришлось переписывать все на новый лист, художества Елизарова вместе с первыми набросками улетели в печь, где их жадно сожрал огонь.

Каким бы токсичным не был Елизаров, он помог. В своей хамоватой манере минимизировал её причитания и страдания, которые надоели всем в доме. От визгливых криков исчезли даже мыши. А может всё дело было в пушистом черном злодее, которого полюбовно назвали Угольком. Усатый мышиный тиран и сейчас был в доме – развалился по центру стола, изображая из себя предмет интерьера и лениво подергивая хвостом. Гаврилова перестала его гонять, когда он мстительно начал гадить ей в ботинки. Все это к сведению приняли и позволяли животному многое. Лучше смахнуть шерсть с одежды или стола, чем пол дня оттирать обувь, которая так и будет пахнуть.

Дверь в дом резко распахнулась, ударяясь о косяк с возмущенным скрипом. На пороге появились Павел и Саша – раскрасневшиеся, довольные, оба в небрежно завязанных на бедрах полотенцах. Свесивший голову с печи Елизаров насмешливо присвистнул, в сотый раз за час вытирая кулаком текущий нос:

– Геркулес и его Филоктет. Ну че, пропарились? Стол накрыли? Айда кушать и лечиться.

Он проворной белкой соскочил с печи и рванул к двери, на ходу потирая руки. Улыбаясь, спустилась следом Смоль, подхватывая подготовленные мыльные принадлежности и длинное мягкое полотенце. Когда она выходила через двери, сзади послышался возмущенный голос Павла:

– Я не понял, это он сейчас меня жирным недорослем с рогами и копытами назвал? Тот пузатый уродец из мультика?

Ей пришлось закусить внутренний угол губы, чтобы сдержать улыбку.

А Бестужев окаменел. Он сходил сума, не понимая, как выдернуть из себя это. Откуда это проросло? Мысли, сны, фантазии. Всё сводилось к проклятой Смоль, он начинал чувствовать себя загнанным в ловушку зверем. Анализировал, пытался понять, как его равнодушие превратилось в манию? Потому что по-иному это назвать невозможно. Заглядывая в карие глаза, он видел всё ту же влюбленную смущенную девчонку, способную шагнуть к пропасти, если он попросит. Но теперь этот медовый взгляд все туже затягивал на шее удавку, сжимал, глушил. Он всегда старательно не помнил её заплаканные глаза, когда очередная «из» жалась к его боку, поглаживая через тонкую ткань рубашки пылающими пальцами. Его абсолютно не волновали её заботы. Но теперь мысли о ней выбивали любые другие. То ли соль, то ли лед, что-то заполнило его доверху – мучительно, болезненно, до агонии. Он всё чаще ловил себя на мысли о том, что ему жизненно необходимо требовательно зарыться рукой в короткую стрижку, оттягивая голову назад, обнажая шею. Он почти чувствовал вкус её кожи на языке. И это поднимало волосы на загривке.