– Дак кто ж вас, голубчиков, к старым моровым избам поведет? Грешно покой почивших нарушать, нечего туда нос совать. Избушку посмотрели? На фотографиях страшно? И ладно с вас. Тем паче ваша красавица мне лишь одну полную корзину принесла. Не моя доброта – искали бы домик сами, куковали.

Катя бросила испепеляющий взгляд на Бестужева. Тот загораться не пожелал, встретил её прямым и невозмутимым.

Вечером после их стычки со Щеком он собрал тонкий матрас и одеяло с лавки, на которую тут же переметнулся Елизаров. Акция короткая, на одну ночь – Саша лег под дверью. Обошел всю избу, задвигая на засовы ставни, проверяя их предательски громкий скрип. Закрыл и дверь. Катя чувствовала его взгляд на своей спине, когда она молча забиралась на печь. Героически сжимала зубы и жмурила глаза, вслушиваясь в мерзкий шепот Бестужева – тот рассказывал Елизарову, что она совершенно сошла сума и бродит по округе с подозрительным мужчиной.

В конце не сдержалась, бросила едкую фразу за спину: «Ты его называешь уродом, потому что он от удара увернулся? Как ты бы его назвал, если бы он ударил в ответ. И в отличии от тебя Щек мог не промахнуться.»

Елизаров бесстыже захохотал, принялся подначивать друга. А тот промолчал, только тяжелый взгляд прожигал её спину настойчивее, дольше.

К полуночи всё в доме стихло, и она соскользнула с печи. Негромко босыми ногами прокралась к оконной створке, прихватила дрожащими пальцами с собой бутылку масла. Золотые капли сноровисто заскользили по петлям, по туго идущему засову. И избушка стала её молчаливой соучастницей, бесшумно выпустившей на волю.

Щек ждал у сарая, небрежно прислоняясь к поросшей мхом стене плечом. Его расслабленный образ почти размыли тени, но глаза… Казалось, они горели жидким золотом в лунном свете. Ладони вспотели, а щеки залил румянец. Кровь ударила в голову. Слишком яркие были воспоминания об их встрече на поляне, на одежде до сих пор был его запах. Он нахально улыбнулся, отталкиваясь от стены, и переплел их пальцы, молча уводя её в тени. За дом.

Ночной лес не спал, нет, он был жив. Но жизнь эта была другая, недоступная человеческому взгляду. Страшная. Смоль спохватилась, что вышла босиком и в пижаме лишь тогда, когда крапива обожгла босые ноги, а под пятку больно юркнула острая маленькая шишка. Глаза привыкали к темноте.

Под ногами не было тропы, но мужчина шагал уверенно. Останавливался на пару секунд, вскидывал свои желтые глаза к лунному небу и что-то во взгляде вспыхивало. Он продолжал путь.

«Не волнуйся, днем дорога дастся так же легко, лес поможет»

Босые ступни прижимали ласковую траву к земле, ломались ещё не окрепшие по весне мягкие стебли мятлика, хрустели мелкие ветки. Каждый шаг оставлял за собою след. Захочет ли его стереть к утру природа?

И сейчас, когда спина старухи скрылась за широкими стволами деревьев, она задумчиво закусила губу, поглядывая на компанию. Стоит ли оно того? Следы, оставленные в ту ночь их ногами, давно заросли, спрятались в выровнявшейся траве и хитрых вьюнках. Нужно ли им это?

Внутри что-то так яро вопило, протестовало.

Ты не такая, Смоль, тебе не нужно тревожить мертвых, которых ты так боишься.

Но крики подсознания стираются широкой улыбкой Щека, указывающего на огромную мрачную избу. В них она видела молчаливый восторг и жажду победы. Будто то, что ждет их внутри – невероятное, оставляющее след в памяти навечно.

И это будоражило. Сердце ускоряло свой бег и глушило шумом крови в ушах, в щемящем кульбите замирали внутренности. Опьяняющее чувство, притягивающее. Немое обещание в глуши леса – открой избу и паззл сложится, ты найдешь всему объяснение.

Слова легли на язык легко и беззаботно. И эти самые слова перевели их через незримую черту.

– Я знаю где есть другая.

[1] Старорусское обзывательство – противный человек

Смоль малодушно надеялась, что он промолчит, оставит без внимания тот факт, что знания эти дать ей мог лишь один, ненавистный для него человек. Ей хотелось, чтобы Саша и дальше шел спокойным размеренным шагом у неё за спиной – к злому темному взгляду она уже привыкла. Бестужев нагнал её в несколько широких шагов, поравнялся. Пошел по зарослям крапивы, словно по шелковой траве – не дрогнул ни один мускул. Только глаза – потемневшие, колючие, злые. Не видела в них Смоль задора и поразительной глубины, в которой готова была топиться, забываться. Что переменилось? Что изуродовало его, а её что оттолкнуло?

Он так и не извинился за тот горько-сладкий поцелуй на поляне, за злые слова, что хлестали её разум тяжелыми пощечинами. Он молчал, но теперь она всегда чувствовала его взгляд на себе и это не будоражило. Сколько она мечтала, чтобы он смотрел лишь на неё, чтобы смотрел так пристально и жадно? И что теперь она чувствует? Все эмоции обернуты толстым слоем грязно-бурой ваты.

Будто каждого из них переиначили, вывернули. Вкрадчивый низкий голос пустил по рукам крупные мурашки, почти физически лизнул загривок:

– Ты выбралась, верно? В ту ночь, когда этот пообещал тебя вывести к моровой избе. Ты настолько ему доверяешь?

Плечи невыразительно дернулись, Смоль ускорила шаг. Ноги сами вынесли к дому, а затем за сарай, на притоптанную траву около старых слив, мимо ломаных сучьев давно позабытых вишневых деревьев. В низину.

Щеку? Доверяет?

Доверяет? Как объяснить это обволакивающее и опьяняющее чувство? Её будто тянет на привязи – начни упираться и пятками вспашешь землю. Сопротивляться-то и не хочется. Но скажи что-то подобное Бестужеву, и он не просто высмеет – порежет острыми словами на кровавые лоскуты. Такое внутри себя баюкают – взращивают и относятся с трепетом. Желание защитить неожиданно сокровенное вбивает в её слова равнодушный холод:

– Сколько ты стоял на той поляне?

– Ты несправедлива ко мне, Смоль. – Уголок его губы кривится в косой усмешке, Бестужев разочарованно покачивает головой, переводя взгляд на небо. – Я всего лишь хотел убедиться, что он безопасен. Не забывай, где мы. Мы здесь чужие. Я разговаривал с Белясом, знаешь, сколько пропадает здесь таких, как ты?

– И это делает любого убийцей?

– Это делает любого незнакомого опасным. Кто он? Где его дом? Расскажи мне хоть что-то, каплю информации, Смоль. Что заставляет тебя затыкать уши и чесать напролом по минному полю.

Его голос становится громче, набирает силу, а каждое слово – мелким камешком по лицу, вызывает горькую досаду. На Бестужева, у которого подрагивает верхняя губа и в оскале показываются зубы каждый раз, когда кто-то говорит о Щеке. И на себя. Потому что его слова имеют смысл, но тревога не пробивается через окутывающий сознание запах осенней листвы.

Она сердито фыркает и снова дергает костлявым плечом. Ещё немного и она не сможет говорить – дыхание собьется, Смоль почти перешла на бег. Поразительно, вспомнился каждый куст, отливающий серебряными листьями в свете луны. Та ночь оживала, вела за собой, но теперь рядом был не Щек, а группа. Хохочущая, рассуждающая о бытии пьяными голосами в паре шагов позади. Один Елизаров заметил намечающуюся стычку и, тактично промолчав, увеличил расстояние между ними, растянул разговор с ребятами и замедлил шаг.

На предплечье ложатся твердые пальцы, сжимают руку, вынуждая её повернуть голову. Окунуться в холод голубых глаз, в возмущение и брезгливость, которую Бестужев источал. Она не сдержалась, отшатнулась, выворачиваясь из хватки. У Смоль нет ни единого ответа на его вопросы, но это ничего не меняет.

– А тебе ли не все равно?

Он изумленно моргает, сжимает пальцы опустевшей руки в кулак.

– Никогда не было. Я думал, что ты это знаешь.

И слова, что должны заставить трепетать сердце от волнения, неожиданно бьют по груди невидимым хлыстом. Обидно, тошно. Смоль протестующе трясет головой и срывается с места. От Бестужева не убежать, но от разговора она попробует:

– Тогда твоя забота всегда выражалась крайне неправильно.