Если бы Бестужев мог стереть всё, что последует после из памяти – он бы не задумываясь стер. Перечеркнул толстой темной линией и никогда к этому не возвращался. Потому что после этого дня жизнь разломилась на две части. Во второй он находиться не желал, не желал ничего помнить. Потому что это не просто ломало – выкручивало и сводило сума.

Почти на неделю они забыли о походе к моровым избам – шесть светлых солнечных дней.

Елизарову после болот стало значительно хуже и Смоль решительно взялась за его лечение. Повесила на подвал широченный ржавый замок, одолженный у кого-то из деревенских. Спрятала ключи. Славик бунтовал, требовал народного лечения с перцем и самогоном, а затем заходился в тяжелом кашле и сдавался. На второй день трезвой и мрачной жизни он принялся принимать антибиотик, не забывая втихую рыскать по Катиным вещам в поиске проклятого ключа. Не терял надежду вернуться к загульно-алкогольному образу жизни. А она, словно примерная курица-наседка кипятила в печи воду и не имея жалости парила ему ноги, таскала порошок горчицы, который местные отдавали едва ли не задаром. Ломала ветки малины и заваривала с медом – аптечка их была слишком скудна, от кашля сироп Елизарову не помог. И он плевался, хрипел и вопил, выдергивая ужасающе алые ноги из таза, проклинал несгибаемую Смоль. Катя лишь жала костлявыми плечами и повторяла круг за кругом. На пятый день их разбудил ни хриплый заходящийся кашель, а мышкующий кот. Организм Славика вернулся к нормальной работе.

У Бестужева с ней не клеилось – девчонка продолжала стрелять в него настороженным взглядом исподлобья и осуждающе жала свои чертовски привлекательные губы, когда он делал шаг вперед. По крайней мере они прекратили грызться. Временное затишье позволило ему обдумать западню, в которой он увяз не по глотку – по самую макушку. И происходящее показалось не таким отчаянно ужасным: с кем ему будет проще, как не со Смоль? Может со временем он сможет усмирить свою жажду, научится забывать про неё. Может, он найдет подход к Чернаве, одинокой фигурой, стоящей под холмом каждый вечер.

Рано или поздно всё закончится. Он окажется в выигрыше в любом случае. Возьмет он Смоль или нет.

Они уедут из этого проклятого места и всё наладится. Образумится.

А пока они расстелили широкий плед на песчаный берег озера. Набрали с собой засолок, варенья и пышного, прямо из печи Беляса, хлеба. Работа на свежем воздухе шла бодрее, они зачитывали отрывки текста друг друга, смеялись, подначивали, исправляли ошибки. Смоль пристроилась на широком стволе растущей над водой ивы, дразняще махала кроссовками в миллиметре от водной глади, но обувь не мочила. В паре метров от них у тростника резвилось семейство выдр – детеныши верещали, цеплялись за пузо матери, проплывающей рядом на спине. Вскарабкивались и игриво кусали её за щеки. Самка всепрощающе щурилась и прижимала их лапами к себе.

В честь последнего дня их вялотекущей прокрастинации, Смоль сжалилась и открыла подвал, позволяя Славику вытянуть трехлитровую банку сливовой настойки. Тело было расслабленно, мир отливал теплыми красками и был к ним открыт, снисходителен. Солнце грело изголодавшуюся по теплу землю.

Он запрокидывал голову и хохотал, хохотал громогласно, пока не начинало саднить горло. Довольный возмущенными воплями Гавриловой, жизнерадостно склабился Славик. И звонко смеялась Смоль, болтая тонкими ногами над водой.

Они ещё долго сидели на берегу, подставляли лица мягким солнечным лучам, подкармливали смелых наивных выдрят рыбными консервами в масле. В итоге оставшиеся две недели они проведут без рыбы.

Тогда это казалось развеселившейся компании одной из насущных проблем. Тогда…

Вечером изрядно подвыпившая толпа скручивала разбросанные по берегу пожитки, полюбовно убирала исписанные листы в рюкзаки и хихикали. Опьяненные, они готовы были сворачивать горы, Смоль это чувствовала тоже.

Удивительная гармония – ветер треплет волосы, заставляя тонкими лентами плясать на ветру, а солнце тянется к закату. Красиво.

Она достала камеру и сделала несколько снимков компании. С удовольствием рассмотрела фото на небольшом экране. Заметив её внимание, подошел ближе Одоевский. Сыто икнул и потер раскрасневшуюся пухлую щеку:

– Катюх, а давай-ка сегодня избушку сфотографируем? Смелости мы уже набрались, – обогнавший их Славик одобрительно хрюкнул, – а ты говорила, что это недалеко. Вот и сгоняем, чтоб больше никуда таскаться не пришлось. Подберем фотографии, немножко посидим над работой и вуаля, все остальное время гуляй – не хочу. Что скажете?

Смоль неопределенно пожала плечами, перевела рассеянный взгляд на кромку леса.

Может действительно сходить сейчас и забыть? Не будет страшных избушек, а мрачные места останутся воспоминаниями и тонким почерком на бумаге. В груди перестанет тревожно тянуть. Навязчивая мысль, будто это всё – роскошная декорация, яркая акварельная картинка. Намочи водой и она расползется, обнажит что-то по-настоящему неприглядное.

Мальчишки решили за неё – Павел догнал и по-свойски притянул к себе Гаврилову, Елизаров рысью помчался к дому Софьи. Полный щенячьего энтузиазма, они даже не попытались его догнать – так и направились пошатывающейся компанией к тропинке, ведущей на поляну сон-травы. По словам старухи морова изба была где-то рядом.

Через пятнадцать минут веселье начало спадать, появлялась досада – неужели Вячеслав не смог договориться? Смог. С пригорка они увидели два приближающихся силуэта. Старуха семенила следом неспеша, Елизаров то и дело возвращался, чтобы посетовать на глубокую старость провожатой. Ещё издали они услышали её визгливые проклятия и наречение Славика бесноватым. Может так оно и было.

А предупреждение Щека вот-вот норовило сбыться. Они были готовы сворачивать горы, идти километры и возвращаться грозными победителями. Вместо этого старуха беспечно усмехнулась и ступила на широко проторенную тропу. Мимо распаханных полей, где смущенно выглядывали ростки пшеницы из мягкой земли, мимо поляны, на которой она так старательно собирала цветы, а потом неслась с ними к старухе – обреченная, задыхающаяся.

Им не пришлось углубляться в лес, не было непролазного бурьяна, тропа их не путала. Вела себе прямо, великодушно огибала пышный непролазный малинник и дикую ежевику. Прямо за первыми сосновыми стволами их путешествию настал конец.

Сердце Кати ударило вхолостую и тут же сжалось, начиная трусливо ускорять ритм. Они видели избушку из сказок. Ту самую, в которой положено обитать Бабе Яге – проводнице в таинственную Навь. Высокие шесты, замшелые поеденные короедами брусья, прогнившая на крыше солома. Дверь таинственно приоткрыта на два пальца, но из-за тяжести своей вовсе не шевелится. Ни окон, ни щелей – темнота внутри засасывала. Тоненькая лесенка на толстых шпагатах казалась ненадежной – прутья поела влажность.

Софья удовлетворенно хмыкнула, с хрустом разогнула натруженную спину:

– Уговор я выполнила. Давай, девка, делай свою фотографию и айда обратно, мне ещё скотину покормить надо, из-за вашего маракуши[1] забыла в курятник зайти.

Смоль послушно достала камеру. Первым снимком вышел широкий порог и размазанный силуэт головы Елизарова, заглядывающего в темноту дверного проема. Натужно скрипнули старые проржавевшие петли, потянулась по взбухшему от дождей порогу дверь. Тяжело, будто стараясь не пустить внутрь тех, кому ещё не положено. Кто дышит, чье сердце ещё бьется.

– Баба Софа, а баба Софа, так тут нет никого, что это за морова избушка? – Его голос звучал так громко и возмущенно, будто он орал на ухо. Смоль усмехнулась, с удивлением для себя отметила, что в деревянном доме на сваях не живет даже эхо. Место пыталось заглушить все звуки.

Старушка не удивилась, издевательски расхохоталась, бойко семеня обратно по тропинке. В ней не было и толики того страха, с которым она говорила о курганах на болоте. Оно и не удивительно: в пустой избе жили лишь чудом забравшиеся полевые мыши, их помет кучками прятался в углах.