Кофе, как всегда, не удался, а мир так и остался серым, лишенным запахов и чувств. Ему доступна лишь кофеиновая горечь и привкус сожаления, пощипывающий кончик языка. Даже через три года, закрывая глаза он видел её. Четкий образ. Неуверенную улыбку с подрагивающими углами губ, лукавые глаза и острый разворот ключиц. Его собственный ад неизменно тянул к нему распростертые тонкие руки, распахивая манящий пухлый рот. Её лицо. Единственное цветное пятно в этом мраке, единственная надежда, которой лучше бы умереть. Но она извращенно мутировала, высохшая, хромая, она тянулась следом, не позволяя сунуть в петлю шею.

Славик вот сунул.

Бестужев до сих пор помнил тот день: опрокинутая инвалидная коляска, синеющие губы и закатившиеся глазные яблоки с мелко подрагивающими веками. Он тогда успел. И в благодарность получил по роже увесистым кулаком.

Они все не справлялись, каждый тонул и не мог никак вынырнуть. Козьи кочи вырвали из них души и кромсали до сих пор. Там, среди высоких деревьев и игриво блестящего озера, где болота шептали нежные обещания погибели, а моровые избы смотрели величественно в оба мира сразу. Там каждый из них потерял что-то важное, вернулись уже пустые оболочки.

Елизарову бы радоваться – он выжил. Несмотря на огромную потерю крови и раздробленные в муку кости он выкарабкался. Только что на ноги обратно не встал. А этот дурак усердно лез в петлю – дважды его вытягивала мать, единожды Бестужев.

Одоевский после Козьих коч возмужал, ушел жир, оставляя острые кости, на которые он нагонял мышцы, бегая перед своей многоэтажкой в парке. Каждое утро и вечер, как неизменный ритуал в попытке сбежать от памяти. Он лишь пил и бегал, бегал и пил. Потерял работу, на которую его устроил отец, продал дорогую машину, покупая неброскую иномарку. Словно от чумных, он дергался от женщин, заикался и бледнел, бегающим взглядом ища пути к отступлению. И Бестужеву иногда казалось, что до сорока Павел не доживет – такого темпа не выдержит сердце.

Сколько их таскали по отделениям, выясняя детали случившегося? Сколько тестов они прошли, пытаясь доказать миру, что не сошли сума? Психиатры пожимали плечами, подтверждая их здравомыслие, а потом неуверенной рукой выводили диагноз: «психологическое расстройство на фоне сильного потрясения». Ещё бы. Увидеть, как две девчонки из группы утонули в трясине.

Деревенские лживо опускали глаза, повторяя одно и то же опергруппе. Двух полуживых парней никто не слушал, стоило заикнуться о нечисти и от них стали отмахиваться.

«Монстров не существует, че ты мелешь.»

«Да ну их, Егор, болотным газом траванулись. Несет сюда дураков нелегкая.»

«Поднимайте того на носилки, чудо, что встречу с медведем вообще пережил.»

А потом началось их восстановление. Ночные кошмары, пропитанные холодным потом простыни и липкие страхи, превращающие их в забитых пугливых животных.

Лучше бы и дальше его мучали ужасы – взгляд лесавки, визг банника, улыбка полоза. Они слишком быстро растаяли, ему снова снилась Катя.

И каждый раз он пытался найти её рядом с собой на постели. Сжимал в кулаке горячее одеяло, бездумно упираясь взглядом в темноту полотка. Её не может быть рядом.

Так почему сны такие яркие, настолько настоящие, что после пробуждения он чувствует запах ванили рядом? Почему она не дает ему покоя, не выходит из головы… Он с каждой весной возвращался в Кочи. Сдирал глотку в криках, в мольбах, но леса и болота были равнодушны к его просьбам. Она не выходила.

Он валялся в ногах Чернавы, предлагая ей все, что имеет сам. А ведьма лишь высокомерно улыбалась, глядя на его муки с равнодушием, присущим всем монстрам. Она не снимала проклятия.

Когда он вернулся третий раз – Чернаву уже забрала болезнь. А проклятие осталось – живое, оно ползало под кожей, вызывая нестерпимый зуд, оно палило его сердце страстью, которая никогда не найдет выхода.

И Бестужев сдался, он почти свыкся с этой пустотой, со щемящим чувством одиночества. Он завел кошку – черную и невероятно нахальную, отгоняющую кошмары, но так и не сумевшую справиться с его одержимостью. Он назвал её Смоль.

Чтобы каждый раз, скидывая у порога лакированные черные туфли, устало опускаться у двери, поглаживая ластящееся существо по пушистому воротнику у горла. Чтобы чувствовать хоть что-то, кроме всепоглощающего отчаяния и боли. Такой концентрированной, что дышать становилось тяжело и тогда он бил себя в грудь кулаком, что есть силы сжимая зубы.

Мысли гнетут его, его весь мир угнетает, он больше не чувствует вкуса жизни, на языке – горький привкус кофе и пепел. У ног трется черная кошка, капля радости в бездонных водах одиночества. А под веками его Катя. Ветер тонкими лентами треплет черные волосы, она расслабленно сидит на стволе ивы, болтая кроссовками у самой воды. И смеется. А он смеется следом.

Конец