С ответом Бекшеев не спешил, впрочем, как и я.

Да и что отвечать?

Что лекарства Ниночка заменяла? Что, возможно, изначально и вправду говорила себе, что это на время, что лишь затем, чтобы помолвку расторгнуть, что… но потом?

Кто в конечном счете виноват?

Мария Федоровна ли с её цинизмом?

Анатолий, который никак не решался поговорить?

Надежда, тоже медлившая? Она-то чего ждала? Не того ли, чтобы срок её беременности стал таков, чтобы и речи не могло идти о прерывании её? Кого она боялась? Анатолия? Марию Федоровну? Одинцова? А Ниночка, уверившись, что эта вот беременность окончательно привяжет любимого к Надежде, не выдержала?

Я почти уверена, что знаю, как это было.

Ссора.

И уход Надежды. Она и вправду отправилась рисовать. И паренек тот из селян видел, что она рисует. Это успокаивало. Возможно, позволяло разобраться с мыслями и сомнениями.

Потом…

Потом появилась Ниночка. Принесла чай в знак примирения. И они обе пили… почему нет? У самой Ниночки сердце здоровое. Ей бы не повредили те травы.

Не сильно.

Можно же и не пить так-то. Чуть пригубить за разговором.

Гадюка… откуда появилась? И не принесла ли её Ниночка?

Скажем, позаимствовала идею…

Перышко ведь было.

И артефакт исчез. Тот, который мог бы спасти. Надежда его забыла? Или кто-то просто вынул его из корзинки… кто-то, кто стоял и смотрел, как Надежда умирает?

А потом задержался, чтобы вплести в волосы пёрышко.

То белое пёрышко, которое я увидела на снимке.

И оно ведь не случайность. Оно говорит, что Ниночка шла убивать. И убила. И сделала так, что никто-то не догадался о её присутствии…

Но скажет ли Бекшеев?

- Боюсь, - князь вздохнул и посмотрел на меня виновато. – Это… сложно выяснить. Разве что найти хорошего менталиста, который проведёт глубокое сканирование. Но…

Таких мало.

Да и сам процесс болезненный, травматичный. И Одинцов не согласится. Да и… на каких основаниях*

- Знаете… я вот никого не убивал, но почему-то чувствую себя виноватым, - признался Каблуков. – Будто то, что я делал…

Или не делал?

- …и как я скажу маме, что…

Никак.

Мария Федоровна Каблукова ждала нас в гостиной.

Пустой дом.

И гулкая тишина.

Запах увядающих роз, блеклые лепестки которых засыпали и столик, и пол. Диванчик. И женщина в чёрном вдовьем наряде. Она полулежала и на первый взгляд казалась спящей.

- Мама? – Каблуков остановился. – Мама…

- Назад, - Бекшеев выставил трость. – Боюсь, мы несколько опоздали… позвоните в госпиталь, пусть пришлют машину.

Не за кем.

Женщина была мертва и довольно давно. Я чувствовала запах, слабый, едва уловимый, но всё же вполне себе ясный запах разлагающейся плоти.

- Змея, - Тихоня сидел в соседнем кресле, закинув ногу за ногу. – Большая…

Он поднял черное жирное тело, позволяя оценить и размер, и толщину. Змея шевелилась, и чешуя её тускло поблёскивала. Тихоня держал гадюку под головой, не позволяя её укусить.

- Если не нужна, то я её выпущу.

- Мама… она… откуда… - Анатолий побледнел и отшатнулся. Показалось даже, что он сбежит. И вправду змей боится. Но нет, заставил себя смотреть. Неотрывно. И на белой, покрытой каплями пота шее, вздулись синие вены.

Как бы удар не приключился.

Хватит с нас покойников.

- В корзинку сунула, с яблоками… вон, - Тихоня кивнул, указывая на плетеную корзинку, что стояла у диванчика. Та опрокинулась, и глянцевые нарядные яблоки покатились по полу. – Честно говоря, я сперва и не понял…

- Рассказывай.

Тихоня перехватил змею под брюхо и щелкнул её по голове.

- Тихо сиди… чего рассказывать. Вчера вон с вокзала сорвался, как сказали… сюда, значит. Фрол Яковлевич еще на подъезде высадил. Я и пешком пошёл, чтоб внимания не привлекать. Подхожу, а дом тёмный… такой вот, прям жуть пробрала. Веришь?

- Мама… - Каблуков обошёл Бекшеева. Каждый шаг давался с трудом, и взгляда от змеи он не отрывал, но шёл. – Мама, зачем… мама…

- Ни одного светлого пятнышка. И Девочка беспокоится вся…

- Где она?

- В сад выпустил. Чего ей тут маяться… ну мы и сунулись. Дверь открыл, а тут… свечи вон горят…

Свечи тоже были, чуть дальше, в старых канделябрах возвышались восковыми палками.

- И эта лежит… я к ней, а смотрю, что-то черное шевелится… ну и гадюку споймал. Глянул, что дамочка уже мертвая… хотел позвонить, а линия обрезана. Вот и решил, что подожду. Чего метаться. Всё одно явитесь.

- Где… слуги?

- Нет.

- А…

- Письмецо, - Тихоня ткнул пальцем в сторону стола. – Там… душевное.

- Вы…

- Читал. Надо ж было понять, чего твориться-то… а то вдруг она дом заминировала?

Звучало вполне искренне, хотя вряд ли на самом деле Тихоня подозревал покойную Каблукову в этаком.

Анатолий взял лист в руки.

- Я… раз уж вы тут… пойду змеюку выпущу. Чего ей маяться? – и гадюку погладил. – Всё одно из неё свидетель хреновый… да и там всё ясно изложено. А гадюка как раз и не виновата… тварь Господня…

Письмо Каблуков прочёл.

И молча опустился на пол.

Протянул лист Бекшееву и тихо спросил:

- Как я теперь?

- Справитесь… вам ещё вон о детях позаботиться надо…

Анатолий посмотрел на маменьку.

- Почему она…

Потому что у людей в головах столько всякой херни. И надумают себе сперва, насочиняют, а потом и сами мучаются, и других мучают.

Но письмо я взяла.

Ровные строки.

Почерк аккуратный, изысканный даже, с завитушками, но их не так много, чтобы читать стало неудобно. Слова…

Слова выверенные.

Интересно, сколько черновиков она извела? А ведь извела…

«Любезный мой сын и те, кто будут читать письмо, поскольку я уверена, что…»

Такие, как она, предсмертное письмецо на коленке не чёркают. Вон, собственной смертью озаботилась, чтоб красиво… змею несчастную и ту использовала, хотя готова поклясться, что не от её яда померла.

Это так, для антуражу и особо образованных, которые историю знают и про Клеопатру слышали. Хотя вот, честно, подражание какое-то очень уж местечковое.

«…всё, что я делала, я делала во благо рода и из желания защитить его. Однако ныне, когда усилия мои оказались…»

Корзина.

Яблоки.

Свечи эти. Поза картинная, и подушечка вышитая под головой, чтобы засыпать было удобно. Тем самым смертным сном, о котором Шекспир писал.

«…я слишком поздно осознала, сколь лжива натура Нины, сколь двулична она сама…»

Вот кто бы говорил.

«Когда Ангелина вернулась и потребовала разорвать помолвку, я увидела в том несомненный признак её душевной болезни. Пусть даже тот нелепый человек, назвавший себя женихом Ангелины, упрямо отрицал её наличие. А ещё ревность и желание сделать так, чтобы всё-то имущество досталось её детям».

Самое смешное, что так и выйдет, если я правильно поняла.

Детей у Анатолия не будет.

Да и сомневаюсь, что после всего он рискнёт связать себя узами брака. А вот от Ангелины остались и сын, и дочь… и хотелось бы верить, что на этот раз всё будет правильно.

«…она постоянно пребывала в нервозном состоянии, то ударяясь в слезы, то замыкаясь в себе, и производила впечатление крайне неуравновешенного человека. Её речь была сбивчивой и порою вовсе несвязной…»

Ну да, с чего бы это…

Нет, я знаю.

Лекарства, разрушающие разум. Их отмена, которая наносит едва ли не больший вред. Работа с менталистом… и как склеить вазу из осколков? Они старались. Просто… немного не хватило.

Терпения.

Удачи.

Времени.

Чего-то свыше?

«И смерть её показалась мне вполне закономерным итогом. Я подумала, что имел место мозговой удар…»

И выдохнула с облегчением, поскольку такая неприятная проблема решилась сама собой.

«Однако вопросы и беседы с господами из Особой службы не шли у меня из головы. Я снова и снова возвращалась мыслями к происходящему, всё яснее понимая, сколь ошибалась».