Стрелок выдал себя. Корам ринулся вперед, нанес во мрак удар дубинкой. Попал по руке? плечу? – и выбил пистолет.

Когти Софи – все, сколько их у нее было, – крепко засели в морде и шее гиены. Деймон неистово мотал головой, пытаясь сбросить ее и колотя кошку о землю и стены. Корам увидел, как человек наклонился за пистолетом, и прыгнул вперед, чтобы снова ударить палкой, но промахнулся, поскользнулся на мокрой мостовой и рухнул к ногам нападавшего. Быстро перекатившись, он пнул ногой наугад туда, где валялось оружие.

Его ботинок наткнулся на что-то… что, гремя, запрыгало по камням в сторону, а человек с размаху пнул его под ребра, а потом навалился, пытаясь задушить. Противник оказался крепкий и жилистый, но у Корама все еще была в руке палка, которой он и ударил его под дых, как ножом, со всей силы. Раздался короткий «ах!», противник закашлялся и ослабил захват, но Корама тотчас накрыла волна паники: гиена сумела освободиться от кошки, вырвала у нее клок шерсти своими чудовищными зубами, и сомкнула челюсти у Софи на голове.

Корам инстинктивно взвился – человек свалился с него – и, размахнувшись, со всей силы нанес удар куда-то в сторону гиены. Он не знал, куда попал, и надеялся только, что не задел Софи, – но удар был поистине жесток. Он услышал, как треснули кости, и увидел в сумраке, как кошка пытается вырваться из челюстей монстра. Цыган восстановил равновесие, прицелился и обрушил град ударов на уже сломанную лапу гиены, не ослабляя натиска, ибо стоит той захлопнуть пасть – и Софи с Корамом умрут в то же мгновение.

Гиена разжала зубы и завопила; Софи вывернулась и, невзирая на отвращение, вцепилась в руку незнакомца, разрывая кожу когтями и пуская кровь. Человек, крича от той же боли, которая терзала сейчас его деймона, вырвался и кинулся прочь, волоча за собой гиену. Та рычала и щелкала зубами от нестерпимой муки и ярости. Корам охотно последовал бы за ними и довел дело до конца – теперь, когда оба врага были ранены, – но не успел выпрямиться, как потерял сознание и снова упал на мостовую.

В себя он пришел несколько секунд спустя. Кругом царила тишина. Кроме них с Софи, в переулке никого не было.

Голова у Корама кружилась. Он попробовал сесть, но Софи сказала:

– Лежи. Пусть кровь прильет обратно к голове.

– Они ушли?

– Убежали. Ну, во всяком случае, он. Не думаю, что она еще когда-нибудь сможет бегать. Он нес ее на руках: тварь обезумела от боли.

– Почему… – договорить он не смог, но она все равно поняла.

– Ты потерял много крови.

До сих пор ему было не особенно больно, но теперь, когда боевой раж стал отступать, он вдруг сразу ощутил все: и длинную царапину от пули, оставшуюся на коже головы, и влажное тепло на шее, и холод, окутавший плечи. Корам послушно лег, чтобы восстановить силы, и некоторое время полежал, а потом все-таки осторожно сел.

– Ты сильно пострадала?

– Могла пострадать. Если бы эти челюсти сомкнулись, они бы вряд ли когда-нибудь разжались.

– Надо было его прикончить. Черт, какой противник! Думаешь, он московит?

– Нет. И даже не спрашивай, почему. Может, француз?

Корам встал, держась за стену. Он посмотрел в один конец переулка, потом в другой и сказал:

– Ну, тогда пойдем. Пора спать. Не слишком-то здорово мы с тобой сработали, Софи.

Ребра у него отчаянно ныли – наверняка, как минимум одно сломано. С головы густо бежала кровь; к коже словно прижали раскаленный железный прут. Цыган подхватил деймона на руки, и Софи занялась его раной, нежно вылизывая и промывая ее всю дорогу до пансиона.

Вымывшись в единственно доступной сейчас – то есть холодной, как лед – воде, Корам надел чистую рубашку и сел к столу. При свете свечи он написал письмо, постаравшись рассказать обо всем как можно лаконичнее:

Лорду Надженту.

Леди приезжала в Уппсалу для консультации с профессором физики, Акселем Лёвгреном. Задавала «весьма проницательные вопросы» о поле Русакова и о его связи с человеческим сознанием. Лёвгрен подозревает, что она действовала по указке ДСК. Затем она пожелала, чтобы профессор Халлгримссон воспользовался алетиометром и выяснил, где ее дочь. Он то ли не смог, то ли не захотел – короче, не стал этого делать. Судя по всему, леди узнала, что ведьмы сделали какое-то пророчество об этом ребенке, но что именно в нем говорится, не имеет понятия. Помните нашего доброго друга, Бада Шлезингера? Я встретил его у Мартина Ланселиуса в Троллезунде. Он отправился дальше на север, чтобы расспросить об этом знакомых ведьм, и выйдет с вами на связь, как только вернется. Еще одно: от самого Новгорода за мной следил человек, чей деймон – гиена. Я его не узнал, но он держался, как хорошо тренированный агент. У нас случилась стычка, и ему удалось спастись, хотя его деймон ранен. Он меня очень интересует.

После этого Корам занялся непростым делом – зашифровкой послания. Затем запечатал письмо в самый обычный конверт и надписал адрес в ничем не примечательной части центрального Лондона. Оригинал он тщательно сжег и отправился на боковую.

Доктор Ханна Релф выпрямила затекшую спину и потянулась, держась за поясницу. Все болело: слишком долго она просидела сгорбившись. Сейчас бы пройтись полчасика… но нельзя. Кроме нее, еще шестеро исследователей работали с бодлианским алетиометром по строгому расписанию, и доктор Релф не могла тратить драгоценное время впустую. Пройтись можно и потом.

Она наклонилась влево, потом вправо, стараясь расслабить мышцы. Подняла руки вверх, покрутила плечами. Стало немного полегче. Ханна сидела в Зале герцога Хамфри, старейшем из читальных залов Бодлианской библиотеки, а перед ней на столе, среди разбросанных в беспорядке бумаг и громоздящихся горами книг, лежал алетиометр.

Работать приходилось сразу в трех направлениях. Во-первых, нужно было делать то, чего от нее, собственно, ожидали в университете, то, ради чего ей выделили время на практику с инструментом: исследовать спектр значений одного из символов – песочных часов. Ханна уже добавила два этажа, как она про себя их называла, к лестнице толкований, уходящей в невидимые бездны, и сейчас пыталась нащупать третий.

Во-вторых, была секретная работа – по поручению организации, которую Ханна знала лишь под названием «Оукли-стрит». Видимо, так называлась улица, на которой находился штаб; правда, в Оксфорде такой улицы не имелось, но, возможно, адрес был лондонский. Ханну завербовали два года назад: профессор византийской истории, Джордж Пападимитриу, сказал, что эта работа очень важна и что труд ее пойдет на благо либерализма и свободы. Ханна ему поверила. «Оукли-стрит» оказалась подразделением какой-то секретной службы, но единственным источником информации о них оставался алетиометр, так что выяснить удалось совсем немного. Впрочем, доктор Релф читала газеты, а умному человеку и по газетам нетрудно сообразить, что творится в стране. Вопросы для алетиометра, поступавшие из «Оукли-стрит», были весьма разнообразны, но в последнее время все чаще подходили вплотную к запрещенным церковью предметам, и Ханна отдавала себе отчет, что попадет в большую беду, если ее изысканиями заинтересуется ДСК.

И, наконец, третьим и самым насущным был вопрос, над которым она ломала голову уже целую неделю: куда подевался желудь? Ханна понятия не имела, какими путями этот крошечный футляр с сообщениями регулярно попадал под камень в университетском парке, откуда ей полагалось его забирать, но никогда еще не случалось, чтобы он настолько запаздывал. И Ханна уже начала не на шутку беспокоиться.

Сформулировать вопрос было непросто, а истолковать ответ – еще труднее. Разумеется, алетиометр никогда не давал легких ответов, хотя с некоторых пор Ханна стала лучше ориентироваться в уровнях значений.

Но сегодня, всматриваясь в инструмент в теплом сиянии антарной настольной лампы, – тусклого света дня, уже угасавшего за шестисотлетними окнами Зала герцога Хамфри, было недостаточно, – она чувствовала, что окончательная разгадка близка. Неделя трудов не прошла даром. Она получила три четких образа: мальчик – трактир – рыба. Будь она по-настоящему опытным толкователем, каждый из этих образов уже окутался бы ореолом конкретных подробностей, но Ханне приходилось довольствоваться тем, что есть.