– Не могу я с тобой разговаривать, когда ты в таком настроении.

– О, нет… это ни в какие ворота не лезет!

– Я просто пытаюсь найти подходящий способ донести…

– Просто скажи!

Молчание. Наконец Пан вздохнул и заговорил.

– Помнишь все те вещи, которые мы нашли в рюкзаке…

– Ну?

– Там еще была записная книжка с именами и адресами.

– И что с ней?

– Ты не заметила в ней одно имя. А я заметил.

– Какое еще имя?

– Себастьян Мейкпис.

Лира села в кровати.

– Где оно было?

– В той записной книжке, я уже говорил. Единственный адрес в Оксфорде.

– Когда ты его увидел?

– Когда ты ее листала.

– Почему мне не сказал?

– Думал, что ты наверняка увидела сама. И вообще тебе сейчас не так-то просто что-либо сказать.

– Не глупи, а? Вполне можно было сказать. Где она сейчас? У Малкольма?

– Нет, я ее спрятал.

– Почему? Куда?

– Потому что решил выяснить, откуда там взялось имя мистера Майкписа. И вчера ночью я пошел и отнес книжку ему.

Лира чуть не задохнулась от гнева. На мгновение у нее и правда перехватило дыхание, она задрожала всем телом. Пан перескочил со столика на кресло.

– Лира, если ты не намерена слушать, как же я тебе расскажу…

– Ах ты грязный крысеныш! – Лира почти плакала. Она не узнавала собственного голоса, не могла взять себя в руки и прекратить говорить такие гадкие вещи. И даже не понимала, почему она вообще их говорит. – Ты мошенник, ты вор, ты предал меня тогда ночью, когда позволил тому деймону увидеть себя… Увидеть с тем бумажником, а теперь еще и это, да еще у меня за спиной!..

– Потому что ты не хотела меня слушать! И сейчас не слушаешь!

– Нет! Это оттого, что я тебе больше не доверяю! Ты мне чужой, Пан, черт тебя возьми! Передать не могу, как отвратительно то, что ты сделал…

– Если бы я его не спросил, я бы никогда…

– А ведь я тебе… Как я тебе доверяла когда-то! Ты же был для меня всем, как скала в бурном море… И так меня предать!

– Предать?! Только послушай себя! Думаешь, я смогу когда-нибудь забыть, как ты предала меня в мире мертвых?!

Лиру словно ударили кулаком в грудь. Она упала обратно на подушку.

– Не смей! – прошептала она едва слышно.

– Это было худшее, что ты со мной сделала, за всю нашу жизнь!

О, она прекрасно знала, о чем он говорит. Перед ней тут же встал речной берег в царстве смерти и тот страшный миг, когда она оставила Пана позади и отправилась одна искать призрак своего друга Роджера.

– Да, – сказала она, почти не слыша собственного голоса за стуком сердца. – Я помню. А ты помнишь, почему я это сделала.

– Ты знала, что собираешься это сделать, и ничего мне не сказала.

– Я не знала! Как я могла знать? Мы услышали, что тебе с нами нельзя, в самую последнюю минуту. Мы всегда были вместе и всегда будем – вот что я думала и чего хотела, всегда быть вместе до самого конца. А потом тот старик сказал, что тебе дальше нельзя. А Уилл даже не знал, что у него есть деймон, но ему все равно пришлось сделать такую же ужасную вещь, оставить часть себя позади… Ох, Пан, ну не думаешь же, что я это планировала! Ты считаешь меня настолько жестокой?

– Тогда почему ты меня никогда об этом не спрашивала? О том, каково все это было для меня?

– Но мы же говорили об этом!

– Только потому, что я начал! Ты ничего не хотела знать…

– Пан, это нечестно…

– Ты ничего не хотела знать, не хотела посмотреть правде в лицо!

– Мне было стыдно. Я должна была так поступить… Мне было стыдно сделать это и стыдно не сделать. С тех пор я всегда чувствовала себя виноватой, и если ты этого не знал…

– Когда старик увез тебя на лодке во тьму, мне как будто живот распороли, – тихо сказал Пан дрожащим голосом. – Я почти умер. Но хуже всего – даже хуже боли – было одиночество. Меня бросили. Ты бросила меня одного. Ты хоть понимаешь, что я смотрел и смотрел в темноту, и плакал, и звал тебя, и старался не терять тебя из виду, пока… А ты уплывала от меня в ночь. Последними исчезли твои волосы – это было последнее, что я видел, пока тьма не поглотила тебя. Мне бы и этого хватило – проблеска волос, лоскутка света, которым ты была… если бы только он остался и я мог на него смотреть. Я бы смог ждать, я бы ждал сколько угодно, только бы знать, что ты там и мне можно тебя видеть. Я бы и шагу прочь не ступил, если бы только… видел…

Он замолчал. Лира тихо всхлипывала.

– Ты думаешь, что я… – попыталась сказать она, но голос не слушался. – Роджер…

И слезы окончательно задушили ее.

Несколько мгновений Пан сидел на столе и смотрел на нее, а потом отвернулся и вздрогнул, как будто тоже заплакал, но ни один не проронил ни слова и не потянулся к другому…

Лира лежала, свернувшись в тугой комок, спрятав голову в руки, и плакала, пока не кончились слезы.

Через некоторое время она смогла сесть и вытереть глаза. Пан лежал к ней спиной, напряженный, дрожа всем телом.

– Пан, – произнесла она невнятно. – Пан, я все понимаю и понимала. Я ненавидела себя за это и всегда буду ненавидеть, пока жива. Я ненавижу каждую частицу себя, которая не ты, и мне придется с этим жить. Иногда я думаю, как бы так исхитриться и убить себя, не убив при этом и тебя, – я так несчастна, что правда могла бы это сделать. Счастья я не заслуживаю, я сама это знаю. Мир мертвых… то, что я сделала, было ужасно, но оставить Роджера там было нельзя, и я… Хуже этого в моей жизни не было ничего. Ты прав, совершенно прав, и я прошу простить меня… И сожалею, всем сердцем сожалею.

Он не шелохнулся. В ночной тишине она слышала, как он тоже негромко плачет.

– Дело не только в том, что ты сделала тогда, – пробормотал он наконец. – Дело и в том, что ты делаешь сейчас. Я тебе уже говорил: ты убиваешь себя – и меня – этим твоим новым образом мыслей. Кругом мир, полный красок, а ты пытаешься сделать его черно-белым. Словно этот твой Готфрид Бранде – какой-то колдун… Он заставил тебя забыть все, что ты раньше любила, все таинственное, все места, где собираются тени… Неужели ты не видишь, какие пустые миры они описывают – он и Талбот? Ты же не думаешь, что вселенная настолько суха и бесплодна! Ты не можешь так думать! Тебя будто заколдовали.

– Нет никакого колдовства, Пан, – проговорила Лира так тихо, словно надеялась, что он не услышит.

– Никакого мира мертвых, надо полагать, не существует, – продолжал он. – Это все незрелые детские фантазии – иные миры, волшебный нож, ведьмы… Всему этому нет места в той вселенной, в которую ты пытаешься верить. Как, по-твоему, работает алетиометр? У символов так много всяких значений, им можно приписать что угодно, что только захочешь. Сами по себе они ничего не значат. А я… Я вообще просто игра ума. Свист ветра в пустом черепе. Лира, я правда думаю, что с меня хватит.

– О чем ты говоришь?

– И прекрати на меня дышать. От тебя воняет чесноком.

Она отвернулась, униженная и уязвленная. Двое лежали в темноте и тихо всхлипывали. Когда утром Лира проснулась, Пана рядом не было.

Туман и паутина – ими были полны все ее мысли, и комната, и сон, от которого она пробудилась.

– Пан! – позвала она, не узнавая своего голоса. – Пан!

Ответа не было. Ни цокота коготков по полу, ни легкого, как пушинка, прыжка к ней на кровать.

– Пан? Что ты делаешь? Где ты?

Она подбежала к окну, отдернула занавеску и увидела развалины монастыря, залитые перламутровым предутренним светом. Огромный, открытый мир был по-прежнему здесь – ни тумана, ни паутины… ни Пана.

Где же он? Может, под кроватью? В буфете? На платяном шкафу? Нет, конечно нет. Это была не игра.

Тут Лира заметила свой рюкзак на полу у кровати. Она его там не оставляла – а поверх него лежал тот черный блокнотик Хассаля, о котором вчера говорил Пан. Она взяла блокнот – потрепанный, в пятнах, с загнутыми уголками на многих страницах – и пролистав его, теперь тоже заметила, что адреса будто следуют за маршрутом большого путешествия: от загадочного Хварезма до некоего дома в Эдинбурге на Лонмаркет. И среди прочих имен действительно было имя Себастьяна Мейкписа, Джаксон-стрит, Оксфорд. Почему же это имя не бросилось ей в глаза раньше? Почему она не обратила внимания, что Пан спрятал блокнот? И сколько тысяч других мелочей она упустила из виду?