– Что это было? – прошептал он.

– Человек?

– У него не было головы…

– Может, он что-нибудь нес?

Малкольм поразмыслил над этим. Да, такое возможно…

– А что он в таком случае делал?

– Ставни закрывал? Может, это мистер Тапхаус?

– И что же он нес?

– Ну, мешок с инструментами. Хотя я ни в чем не уверена…

– Вряд ли это был мистер Тапхаус.

– Согласна, – сказала Аста. – Он не так двигается.

– Это тот человек…

– Жерар Боннвиль!

– Да. Но что он нес?

– Инструменты?

– Я знаю! Он нес своего деймона! Если гиена лежала у него на плечах – вот тебе и горб, и головы видно не будет.

– И что же он делает?

– Хочет забраться наверх…

– У него и лестница есть?

– Не знаю, не вижу отсюда.

Они оба вглядывались изо всех сил. Если это и правда был Боннвиль и он хотел забраться в окно, ему действительно пришлось бы нести своего деймона на руках – оставить гиену на земле все равно бы не вышло. У кровельщиков, трубочистов и верхолазов деймоны были летающими, ну, или такими маленькими, что помещались в карман.

– Надо сказать папе, – решил Малкольм.

– Только если мы будем уверены.

– Так мы же уверены, разве нет?

– Ну… – колебания Асты вполне отражали и его состояние.

– Он пришел за Лирой, – воскликнул Малкольм. – Наверняка за ней!

– Думаешь, он убийца?

– Но зачем ему убивать младенца?

– Я думаю, что он убийца, – сказала Аста. – Даже Элис его испугалась.

– Мне показалось, что он ей понравился.

– Ты не очень-то много замечаешь. Я по ее деймону поняла, что она насмерть перепугана. Поэтому она и нас про него стала расспрашивать.

– Может, он хочет забрать Лиру, потому что он ее настоящий отец?

– Смотри!

Тень снова вынырнула из-за угла здания. Человек, похоже, споткнулся, груз соскользнул у него с плеч и свалился на землю. И тотчас же раздался жуткий взрыв визгливого хохота.

Человек и деймон словно кружились в каком-то безумном танце. Зловещий хохот терзал Малкольму уши, словно кто-то прерывисто вскрикивал в бесконечной муке.

– Он бьет ее… – прошептала Аста, не веря своим глазам.

Когда она это сказала, Малкольм тоже разглядел: у человека в руке была палка; он припер гиену спиной к стене и яростно лупил ее, а она не могла вырваться.

Они с Астой не на шутку перепугались. Деймон превратился в кошку и залез к нему на руки, а Малкольм зарылся лицом в ее шерсть. Они даже представить себе не могли чего-то настолько гадкого и ужасного.

Шум услышали и в кельях. Бледный огонек двигался изнутри к окну со сломанным ставнем. Показалась рука с фонарем, потом бледное лицо: кто-то пытался увидеть, что происходит внизу. Малкольм отсюда не видел, кто из монахинь это был. К первому лицу присоединилось второе, окно распахнулось. Из мрака все так же несся чудовищный хохот.

Двое монахинь вытянули шеи и стали заглядывать вниз. Малкольм услышал строгий окрик и узнал голос сестры Бенедикты, хотя слов разобрать не сумел. В слабом свете фонаря он увидел, как человек на земле поднял голову. Гиена воспользовалась этим и отчаянно прыгнула в сторону, прочь от него; Боннвиль ощутил неизбежный рывок за сердце, когда она оказалась у предела тех незримых уз, что связывают человека с его деймоном, и кинулся за ней.

Гиена потащилась прочь, так быстро, как только могла, но человек настиг ее и опять принялся в бешенстве колотить палкой; безумный хохочущий вопль снова наполнил воздух. Обе монахини в ужасе отшатнулись, увидев, что происходит. Ставни захлопнулись, и свет за ними погас.

Шум постепенно стих. Малкольм и Аста так и сидели, дрожа и прижавшись друг к другу.

– Никогда… – слабо прошептала она.

– …не думал, что мы такое увидим, – закончил он за нее.

– Что заставило его так поступить?

– Ему же от этого тоже больно. Он, видимо, совсем спятил.

Они так и цеплялись друг за друга, пока даже эхо ужасного смеха не стихло вдали.

– Наверное, он ее ненавидит, – сказал, наконец, Малкольм. – Я представить себе не могу…

– Думаешь, сестры видели, как он ее лупит?

– Да, когда выглянули из окна. Когда сестра Бенедикта закричала, он остановился, и гиена вырвалась.

– Если это и правда была сестра Бенедикта, мы можем спросить у нее…

– Она ничего не скажет. Есть вещи, которые они скрывают от нас.

– Может и скажет, если узнает, что мы все видели.

– Ну, может быть. Но сестре Фенелле я бы говорить не стал.

– Ой, нет. Ей – нет.

Человек и его искалеченный деймон исчезли. Теперь за окном была только тьма и шум реки. Подождав еще минутку, Малкольм и Аста прокрались вон из комнаты, убрали фонарь и на ощупь залезли в кровать. Малкольму в ту ночь снились дикие собаки – целая стая, штук пятьдесят-шестьдесят, самых разных. Они неслись по улицам заброшенного города, а он глядел и глядел на них, ощущая странную дикую радость, оставшуюся с ним и когда он проснулся наутро.

Философические приборы Бюро погоды, о которых одни завсегдатаи «Форели» отзывались благоговейно, а другие – с презрением, делали свое дело исправно: сообщали смотрителям в точности то, что можно было увидеть и самим, просто взглянув на небо. Погода стояла ясная и холодная, небо днем и ночью оставалось безоблачным, и ничто не предвещало новых дождей. Да, спору нет, дальше от берегов, на просторах Атлантики, куда приборы не дотягивались, бушевали бури; да, мать всех циклонов набирала силу и уже надвигалась на Британию, грозя тем самым колоссальным наводнением, которое предсказывал Малкольму Фардер Корам. Но не было на свете инструмента, способного это засечь, – кроме, разве что, алетиометра.

Поэтому жители Оксфорда читали прогнозы погоды в газетах, с наслаждением подставляли лица бледному солнцу и потихоньку начинали убирать мешки с песком. Темза все еще бурлила; в Ботли какая-то собака упала в реку и утонула, прежде чем хозяин успел ее спасти; признаков того, что уровень воды вот-вот пойдет на спад, не наблюдалось; но все же берега держались крепко, а дороги высохли, так что, казалось, худшее уже позади.

В понедельник Ханна Релф сидела дома – делала заметки о символе «песочные часы» и о его глубинных значениях. Работы накопилось изрядно, а стопка исписанных листов все росла.

Ханна трудилась весь день без отдыха, и когда ближе к вечеру в парадную дверь кто-то постучал, все ее мысли были только о чашке чае. Она отодвинула стул от стола, радуясь возможности передохнуть, и спустилась, чтобы открыть дверь.

– Малкольм! Ты почему… Входи же, входи!

– Я знаю, сегодня еще рано, – сказал он, дрожа с головы до ног, – но я подумал, это важно, и вот…

– Я как раз собиралась ставить чай. Ты вовремя.

– Я прямо из школы.

– Пойдем в гостиную, растопим камин. Холодно сегодня.

Работая в кабинете наверху, Ханна просто укутывала ноги одеялом и ставила рядом гарную лампу, так что гостиная за день успела выстыть. Малкольм переминался с ноги на ногу на коврике у камина, пока Ханна возилась с газетой на растопку. Наконец, она чиркнула спичкой, и огонь занялся.

– Я пришел, потому что…

– Погоди, погоди. Сначала – чай. Или, может, хочешь шоколатл?

– Я ненадолго. Просто пришел предупредить вас.

– Предупредить?

– Приходил один человек… цыган…

– Ладно, пойдем на кухню. В такой холод я все равно тебя не отпущу без горячего питья. Можешь меня предупреждать, пока я буду готовить.

И она сделала чай на двоих, а Малкольм рассказал ей о мистере Кораме, о каноэ и о грядущем потопе.

– А я думала, погода уже не испортится.

– Нет, ему стоит верить. Цыгане изучили каналы и реки вдоль и поперек и знают все о плотинах – отсюда и до самого Глостера. Так что на нас и правда идет такое наводнение, какого тут сто лет не видали. Он сказал, что-то там в воде и в небе потревожили, но никто этого не видит, кроме тех, кто читает знаки. И я сразу подумал про вас и алетиометр… И решил, что надо прийти и рассказать вам. Ну, и еще из-за книг. Если хотите, я помогу вам перетащить их наверх.