Донесение от старшего центуриона пятой когорты третьего легиона, Лентула, адресованное лично мне:

«Довожу до твоего сведения, генерал, что все идет хорошо, как ты и предполагал. Теперь, когда наши армии находятся вместе вот уже четыре дня, братание не за горами. В большинстве случаев необходимости во взятках нет. Мы отыскали многих наших товарищей по оружию. Много недовольных мятежным правительством в Риме и неспособными чиновниками, назначенными им…»

Официальное письмо мне от Сципиона Азиатикуса:

«…полагаю, я должен опротестовать в письменной форме те технические задержки и фривольные оправдания, с которыми эти переговоры продлеваются. Я начинаю сомневаться в твоей искренности в этом вопросе и должен просить твоего сотрудничества…»

Официальный ответ от меня Сципиону Азиатикусу:

«Мне дали понять, что твой легат Квинт Серторий, будучи посланным тобой, якобы чтобы передать наши условия перемирия твоему коллеге Гаю Норбану в Капую, сам совершил серьезное нарушение этих условий. Сообщается, что он штурмовал и взял Свессу, город, находящийся под моей юрисдикцией. Я не имею ни малейшего желания прерывать наши переговоры, но должен иметь твою подтвержденную присягой гарантию того, что Серторий действовал без твоего ведома или указания…»

Официальный ответ от Сципиона Азиатикуса мне:

«…я готов дать гарантии, которые ты требуешь, и возвратить заложников, взятых у тебя. Пожалуйста, прими мое слово, как человека чести и римлянина, что Квинт Серторий действовал исключительно по собственной инициативе…»

Далее донесение от старшего центуриона Лентула:

«…Если мы собираемся действовать, генерал, то теперь самое время. Солдаты Азиатикуса больше ему не доверяют. Они обвиняют его как в нарушении перемирия, так и в подрыве престижа, когда он отослал назад наших заложников. Не считаю это разумным, но они пребывают именно в таком настроении. Я поддерживаю контакт с некоторыми их центурионами. Они говорят, что если ты сумеешь подвести свои легионы поближе, то под прикрытием темноты они могут гарантировать, что целая партия перейдет на твою сторону. Азиатикус и его сын — единственные, кто не знает о задуманном…»

Я приступил к действиям на следующее же утро, на рассвете. Как только забрезжил первый свет, переход свершился, как верно предсказывал Лентул: четыре легиона перешли в мой лагерь в полной тишине, словно ручные птицы. Только спящие в своей палатке Азиатикус и его сын остались в поредевших рядах марианцев.

Я решил воспользоваться привилегией разбудить их лично. Такой случай выпадает человеку лишь один раз в жизни.

Несколько моих охранников ожидали поблизости с саблями наголо, пока я оттягивал полог палатки, чтобы дать проникнуть внутрь утреннему свету. Трубач по моей команде трубил утреннюю побудку.

Сципион Азиатикус сел в своей постели. Первое, что он увидел, было мое лицо, обезображенное фиолетовыми пятнами. Я специально стоял к нему своей правой щекой. Он смотрел, не веря своим глазам, и забормотал что-то нечленораздельное, состроив жуткую гримасу. Потом позвал свою охрану. Этот крик разбудил его сына, который бросил взгляд на меня и потянулся туда, где над изголовьем должен был висеть его меч.

Я предусмотрительно снял его.

Он в ошеломлении встал с постели, завернулся в плащ, подошел к откинутому пологу палатки и выглянул наружу.

Я сказал:

— Если ты ищешь своих солдат, то они завтракают вместе с моими. Буду рад предложить тебе такое же гостеприимство.

Он вернулся назад и уставился на меня с едва сдерживаемой яростью.

— Это нечестный прием, — произнес он наконец.

— Я не согласен. Уж лучше потерять армию, которая питает такую слабую привязанность к своему делу или к своему генералу. А полководцу в таком случае неплохо бы разобраться, уж не воюет ли он не на той стороне, на которой нужно воевать.

— Я — твой пленник, — угрюмо сказал Азиатикус. — Я не могу ответить на твои оскорбления.

— Я не хотел оскорбить тебя. Или, скажем, держать тебя в плену — если, конечно, ты сам того не желаешь.

Он бросил на меня озадаченный взгляд.

— Моя армия — армия освобождения, — продолжал я. — Я сражаюсь за то, чтобы предотвратить тиранию и притеснение, а не для того, чтобы навязать их силой. Мне нет надобности использовать методы, которые твои хозяева находят такими восхитительными. Я предлагаю тебе свободный выбор: ты со своим сыном можешь либо присоединиться ко мне, либо…

Сын Азиатикуса сказал в неистовстве:

— Я лучше умру!

— Эту привилегию я не смею тебе предложить. Если не желаешь присоединиться ко мне, можешь идти.

— Идти? — спросил Азиатикус. — Идти куда?

— Куда угодно.

— В Рим?

— Если хочешь. Это может оказаться несколько рискованным, но выбор остается за вами.

— И ты не ставишь нам никаких условий?

— Только одно, — сказал я. — Я требую, чтобы вы оба поклялись никогда снова не поднимать оружия против меня, пока продолжается эта война.

Последовала непродолжительная пауза. Азиатикус смотрел то на меня, то на своего сына, а потом через полог палатки на ожидающих меня охранников.

— Хорошо, — с трудом согласился он, — я клянусь.

— На моем мече, — уточнил я и протянул ему рукоятку.

Он коснулся ее безвольной рукой.

— Клянусь на твоем мече.

Я повернулся к его сыну.

— Нет! — запинаясь, сказал молодой человек. — Нет. Я не могу. Я не стану…

Азиатикус устало сказал:

— Станешь, сын мой, пока я здесь командир.

Позже тем же утром я смотрел, как они, удрученные и опозоренные, ехали на север. Эта история скоро распространится по всей Италии, что повлечет за собой и других желающих сдаться. Я вернулся обратно в лагерь очень довольный самим собой. Наши четыре новых легиона, казалось, уживались со своими бывшими врагами чрезвычайно дружелюбно. Я вдруг позавидовал этим грубым, недалеким солдатам. По крайней мере, они принимают свои решения по причинам, которые они, вероятно, не потрудились анализировать и которые касаются только их одних.

Многие командиры и историки пробовали в неспешные, тревожные дни мира, последовавшего за этим, восстановить стратегию, которая управляла нашими поступками. Не было никакой стратегии: только случайные связи между отдельными легионами, скопища разгневанных людей, сражающихся и умирающих на склонах холмов, в темных лесах, где листья толстым слоем лежат под ногами, среди искривленных виноградных лоз. Но медленно, стадий за стадием, мы прорывались на север по дорогам и проходам, которые вели к сердцу Италии: к Риму.

Июльская запись в моем дневнике:

«Свежие новости из Рима: великий храм Юпитера на Капитолийском холме уничтожен пожаром. Пророчество раба, который встретился мне в Апулии, исполнилось. Предполагается, что пожар возник по неосторожности, но я сомневаюсь в этом. Карбон и молодой Марий испытывают прискорбную нужду в деньгах, мне говорили, что они спасли из пожара и присвоили четырнадцать тысяч фунтов золота и шесть тысяч фунтов серебра. Есть тревожные предзнаменования: в Риме произошло землетрясение, мулы приносят жеребят, женщина родила гадюку».

Нерешительность, неопределенность, амбиции, предательство. В начале декабря мне пришло отчаянное письмо от Лукулла.

«Мурена зимует в Каппадокии, — писал он. — Грабит храмы Митридата, используя награбленное для расплаты со своими солдатами, и вообще ведет себя как обыкновенный грабитель, а не как губернатор провинции. Я ничего не могу поделать: я — его подчиненный. Он — честолюбивый человек, Луций, говорит о триумфе, о консульской должности. Ты должен отозвать его, пока не поздно…»

Консульство. Отозвать. Что я могу сделать теперь? В определенном отношении я не винил Мурену, за исключением его глупости, мне были слишком хорошо известны его мотивы.

Через две недели пришла холодная, официальная нота протеста от Митридата. Было слабым утешением узнать, что точно такое же послание направлено в Римский сенат — приверженцам Мария. Митридат был дальновидным человеком.