В Верцеллах к концу июля, когда равнина с увядшими деревьями дышала жарой, Марий решил дать сражение. Но даже в этом критическом положении он не забывал о своих личных врагах: казалось, мысли его наполовину заняты Римом. На центуриатной комиции, проведенной в ночь перед сражением, Марий официально назначил меня и Катула командовать в центре, и после тщательного тактического совета было решено, что главный удар должен быть нанесен с флангов им самим и его новым легатом, Аквилием[64]. Аквилий был унылым, добросовестным, нечестолюбивым человеком: подобное оскорбление вряд ли могло быть рассчитано лучше либо представлено менее публично. Уголком глаза я наблюдал за лицом Катула: оно выражало скуку и презрение. Два моих старших центуриона раздраженно перешептывались друг с другом. Марий сидел и выжидал первого слова неподчинения. Его не последовало. Вместо этого Катул задал ему простой тактический вопрос на греческом. Марий, конечно, никогда в жизни не знал ни слова по-гречески: он считал свою невежественность достоинством. Он покраснел, что-то невнятно буркнул и распустил всех.

Снаружи разразилась летняя гроза; в паре миль от нас слышался бой взбесившихся барабанов кимвров. Я вспомнил бой других барабанов — нумидийцев во время нашего кошмарного марша от Мулухи до Цирты: это было плохим предзнаменованием.

Каждый ребенок знает, что сражение при Верцеллах было выиграно, а вот кем — это другой вопрос. Если я заявлю, что моя честность не позволяет мне унизить память Мария и еще меньше — раздувать собственные притязания на славу, и что я раз и навсегда вознамерился устранить ложь, которая, когда мы возвратились, распространялась по Риму злонамеренными политиканами, которые никогда в жизни не держали меча в руках, то прежде всего я хочу отдать должное войску, никогда не бывавшему в боях, легионеры которого оказались гораздо более умелыми вояками в этом отчаянном сражении, нежели превозносимые Марием ветераны.

Все дело в том, что планы Мария изначально были мертворожденными. Я помню то жаркое летнее утро, словно было оно вчера: клубящиеся облака пыли, режущее слух улюлюканье кимврской конницы, их шлемы, изображающие головы диких животных — медведей, львов и волков, с разинутыми, голодными пастями, — украшенные огромными гребнями из перьев; их длинные мечи и блестящие белые щиты. Их первый бросок с флангов увлек Мария в долгое преследование; копыта их коней подняли такую плотную пыль, что мы совсем потеряли связь. Позднее я узнал, что Марий провел много времени, блуждая туда-сюда со своими людьми, в полной растерянности и изумлении; но в тот момент я лишь видел огромную массу пехоты варваров, которая, волна за волной, медленно шла на нас, и ее передний ряд длинноволосых и тощих воинов был закован цепями, талия к талии, словно кучка рабов. Вокруг нас в замешательстве топталась конница: именно тут решалось, будет выиграно сражение или проиграно этой стене лязгающих, облаченных в железную броню, размалеванных в синий цвет гигантов.

Солнце светило нам в спину; мы были привычны к жаркому климату; мои солдаты обучены предельной выносливости. У них не было шанса обратиться в бегство при виде многочисленных орд варваров; каждый видел лишь врага напротив него, и ряды колебались вперед и назад в тесно спаянной стонущей массе. Кимвры, привычные к альпийским снегам, сильно потели; многие из них падали без чувств или замертво от жары, ведь слепящее солнце било им прямо в глаза. К тому же короткий меч доказал в бою свою ценность. Чтобы воспользоваться копьем или длинным ятаганом, не было места; можно было лишь бить и колоть, локоть к локтю, и люди падали там, где стояли, а потом их топтали ноги их же товарищей, когда те отступали назад. Воздух был наполнен отвратительным воем и криками, металлическим звоном мечей о щиты; небо потемнело от клубов поднявшейся пыли.

Варвары были сломлены почти в полдень, и мы отогнали их назад в лагерь, где обозные повозки образовывали круг, навес к навесу, — последнюю линию обороны. Здесь нас ждало ужасное зрелище: кимврские женщины, отвратительные в черном, с длинными сальными, заплетенными в косы волосами, убивали своих опозоренных мужчин, когда те обратились в бегство, спасая себе жизнь.

Наша передняя линия нападения резко остановилась от этого зрелища; мы изумленно смотрели, как ужасные женщины гонялись за своими мужьями, сыновьями и отцами с кухонными вертелами или сбивали их с ног копытами пахотного скота, который вырвался на свободу и в панике разбегался в разные стороны из загонов, ревя от страха. Я видел, как одна седовласая старуха вышибла у своего сына мозги поленом, а потом перерезала себе горло; молодая мать повесилась на оглобле, ее задушенные дети висели, привязанные к ее лодыжкам. Эта оргия самоуничтожения скоро охватила и самих побежденных воинов: некоторые с разбегу нанизывали себя на мечи, других затоптали и подняли на рога быки. Мой трубач, трубивший наступление, был едва слышен в этом адском шуме вопящих женщин и взбесившегося скота. Я был решительно настроен захватить пленников — поэтому, спешившись, сам пошел в атаку.

Именно тут, когда дневной свет почти угас, а зажженные факелы освещали искореженные трупы, кровь, грязь и сломанное оружие, Марий, который наконец-то покончил с конницей варваров, нашел Катула и меня. В воздухе стоял липкий, преследующий запах бойни, навоза и лошадей, а также отвратительный кислый дух женщин кимвров, благополучно загнанных с их выжившими мужчинами в загон, обнесенный частоколом, где прежде находился их скот. Марий посмотрел на наши окровавленные, перепачканные лица, на пленников, которых мы взяли, на груды захваченного добра, теперь под строгой охраной, на сложенное в кучи у обоза оружие, знамена и трубы варваров. Тогда он сказал Катулу, который весь день беспрекословно подчинялся моим приказам:

— Я должен поблагодарить тебя за помощь. Проследи, чтобы завтра вся добыча была отправлена в мой лагерь для распределения, как я прикажу.

Марий замялся.

— Можешь оставить оружие и знамена, — добавил он и зашагал прочь, тяжелый и неуклюжий. Под его сапогами хлюпала кровь людей, которых убили мы.

Итак, на тридцать восьмом году жизни я снова вернулся домой, в Рим, и опять видел истеричные толпы простолюдинов, которые собрал Марий в своей триумфальной колеснице, а их жены и дети приносили жертвы в виде еды и вина к его двери, словно он был богом. О Марии говорили как о третьем основателе Рима. Почувствовав облегчение от того, что он предотвратил опасность, люди не стыдились сравнивать его с Ромулом и Камиллом[65]. Катулу также был пожалован триумф: вернувшись в Рим, он сразу же перестал быть неспособным командующим, который был рад положиться на меня, как на своего старшего офицера командного состава, а превратился в благороднейшего из благородных патрицианского проконсула[66].

Для меня же не было ни триумфа, ни признания. Марий ничего не предпринял, чтобы избавить от пренебрежения своего потенциального конкурента, и за годы, проведенные за границей, мое влияние, которое я так мучительно приобрел, оставаясь в Риме, несколько поуменьшилось. Это было лишь благотворным напоминанием мне, что, в отличие от Катула, у меня нет неотъемлемого права по рождению быть принятым в обществе: за каждый пост мне нужно было бороться до конца. Сидя в своем одиноком доме, я мог бы лить слезы по тому суровому, безразличному миру, в который вернулся.

Мне пришлось смириться с тем, что в Риме я был чужим. За время моего отсутствия завязались новые дружеские отношения и сложились новые группировки, появились понятные лишь избранным шутки, смысл которых ускользал от меня на пирах; я чувствовал себя неловким и неотесанным, стыдился своей грубой силы, обретенной на открытом воздухе, привычки к лагерной жизни за годы военной службы, простого братства с воинами моих отрядов — всего того, чего мне стало не хватать для эмоциональной стабильности. В этом коррумпированном, ограниченном городе я снова почувствовал собственное уродство, о котором почти забыл за время своей военной карьеры; я имел время и досуг для размышлений, ища в лицах людей реальное или воображаемое пренебрежение.