Катул приветствовал меня с дружеским энтузиазмом. Я не обольщался тем, что это исключительно из его привязанности ко мне. Он был все таким же любителем эллинизма, книжным и непрактичным, как всегда, и его армия состояла в основном из неопытных рекрутов. Я же был опытным офицером, обученным Марием новым приемам военного искусства, и состояние обороны и военных отрядов Катула повергло меня в уныние.
В последующие месяцы угрызения совести меня совершенно не мучили. Если я и намеревался использовать Катула в личных целях — и, возможно, освободиться из-под его начала, — то он в той же степени был готов пользоваться моими умственными способностями и приписывать себе чужие заслуги, будучи консулом. Наши амбиции в общественной деятельности, как ни странно, не оказывали никакого влияния на нашу личную дружбу: вероятно, две наши силы, действующие в противоположных направлениях, достигли равновесия напряженности.
Все то лето и зиму я трудился, словно раб, командуя полевыми военными учениями, выпрашивая у Рима поставок продовольствия, набирая вспомогательные войска из местного населения, организовывая патрулирование северных предгорий. Смотря ежедневно на величавые, заснеженные бастионы Альп, я молил о том, чтобы мне хватило времени приучить отребье Катула к дисциплине и превратить его в боеспособную армию до того, как варвары выступят в поход.
Обеспокоенные депеши, которые приходили из столицы, не придавали мне уверенности. Марий теперь совершенно открыто решил сделаться народным трибуном и агитировал за свое избрание на должность консула в четвертый раз с опасной помощью демагогов, чьи умонастроения он был не в состоянии постичь. Я рассудил, что варвары, в некотором смысле, были нашей гарантией безопасности. Пока существует опасность вражеского вторжения, пока Марий возвращается на север после каждых выборов, с Римом ничего не случится. Его консульство приобретет опасную окраску, как только его перестанут считать чрезвычайной мерой, когда Марию позволялось олицетворять новый Рим, где предприниматели пожимают потные руки толпе в фальшивой и бесчестной дружбе.
В ноябре кимврские и тевтонские племена устремились назад из Испании, чтобы форсировать, наконец, проход в Италию. Тевтонцы, прижатые на юге, вынуждены были идти через Галлию, где их поджидал Марий, кимвры спустились по горам к северу от нашей безнадежно ни на что не способной армии, появившись одновременно в дюжине мест.
Это были огромные, крепкие длинноволосые люди невероятной силы и выносливости, прирожденные горцы, способные скакать по горам, словно горные козлы, там, где ни один легионер не сумел бы пройти. Они тысячами наводнили проходы, появившись словно из-под земли. Наши разведчики доносили в изумлении, что враги скользили вниз по совершенно непроходимым ущельям и ледникам на своих широких полых щитах.
Ясно, нам пришлось отступить за реку. Все наши планы защиты оказались совершенно бесполезными, а разделять наши силы было бы равносильно самоубийству. Но даже река, раздутая от зимних снегов, не послужила препятствием для этих дикарей. Они, словно бобры, возвели через реку дамбу из стволов деревьев и больших куч земли.
Катул невнятно сетовал на позор отступления, и мы почти целый час ссорились в его палатке. Наше дыхание, словно дым, висело в морозном воздухе. В конце концов неохотно, но он уступил. Он не обладал талантом стратега, зато был упрям в делах чести. Катул настоял на том, чтобы ехать верхом во главе отступающей колонны, и я не сделал попытки оставить эту сомнительную привилегию для себя. Мы миновали тыловую стражу, охраняющую крепость у реки, и пошли маршем по заснеженным полям на юг к противоположному берегу По. Красное зимнее солнце висело на горизонте, деревья были черными и голыми, похожими на скелеты.
Здесь мы выстроили новую крепость и окопались; и здесь же мы получили вести о великой победе Мария в Аквах Секстиевых[62], где он вырезал сотню тысяч тевтонцев и насытил грабежами своих столько лет жаждущих награды легионеров. Долго после этого местные сельские жители огораживали свои земельные участки большими костями своих убитых соплеменников; у них даже было поверье, что нигде земля не дает такого богатого урожая зерна, как на пропитавшейся кровью почве этого памятного поля битвы.
Полагаю, я, как римлянин, должен был бы возрадоваться за Республику за этот ответный удар. Но в этом положении я чувствовал лишь холодный гнев разочарования: на самого себя, за то, что потерял — из-за своего собственного решения — большую часть доверия, которое так усердно зарабатывал; и на Мария. Я не столько завидовал его успеху, сколько злился за его предвидение, когда он разрешил мне присоединиться к войску Катула. Я недооценил и врага, и самого себя; я был вовлечен в позорное, если не неизбежное, отступление; и теперь именно Марий, радующийся победе, высокомерный и невыносимый, приведет своих ветеранов к По, чтобы завершить кампанию, в которой я потерпел неудачу. Кимвры, остановленные сильным зимним течением этой большой северной реки, ушли на запад, чтобы объединить свои силы для грядущего нападения; возможно, они поджидают вестей от своих товарищей по оружию, тевтонцев. Во всяком случае, когда Марий добрался до нашего лагеря из Рима в начале февраля, то обнаружил павшую духом армию, ожидающую его.
Удивительно, но он изменил своей привычке и довольно дружелюбно отнесся и ко мне, и к Катулу. Он скромно отказался от триумфа, который ему предлагали (хотя он не совершил ошибки насчет согласия на пятое консульство), сказав, что не станет лишать своих товарищей-полководцев причитающихся им почестей. Это, казалось, было вовсе не в его характере. Неужели Марий понимал, что битва лишь наполовину выиграна?
Хотел ли он удвоить славу своего успеха? Или уже планировал удар, который позднее направил против меня лично? В любом случае Марий вынужден был терпеть меня и вести себя со мной вежливо в преддверии новой кампании: если мы и придерживались единого мнения, то лишь в полной бесполезности Катула как командующего. Именно из-за этого последующий его поступок был столь досадным.
Так много было написано о битве при Верцеллах[63], которая в конце концов освободила Рим от угрозы варварского вторжения, что я колебался, стоит ли делать свой вклад в те многочисленные отчеты, которые уже находятся в обращении. Они варьируют от литературных измышлений гражданских историков до апологии Катула, написанной им ради самозащиты при агитации на должность консула. Пока я пишу, все эти труды лежат передо мной, и я не буду сверяться с ними. Я намерен поведать миру опыт единственного полководца, который непосредственно сражался в этой битве и носит шрамы от ран, полученных в ней, до сегодняшнего дня; который служил под командованием Мария и знал его планы.
Марий отказался от поспешного, преждевременного противостояния: слишком много зависело от результата. С ранней весны до середины лета мы, словно тени, следовали за варварами, наблюдая и выжидая, пока коричневые повозки обозов медленно продвигались извилистыми тропами по долине По. Мы лежали в их грязи и слепли от поднятой ими пыли; каждую ночь мы видели огни их походных костров и нюхали аромат жарящегося на углях мяса.
И все это время Марий непреклонно и целеустремленно продолжал обучать наше войско, стремясь умножить общие силы. Однако мне больше всего из этого похода запомнилась странная красота этой страны: болота, где журавли и бекасы пьют кровавый рассвет, камышовые чащи, где скрываются вепри. В тех обширных равнинах, где под летним солнцем болотную зелень медленно поглощает темно-коричневая пыль, а ручьи в своих гравийных руслах становятся лишь тонкой нитью жизни, все бури и невзгоды нашего похода вдруг исчезали в необозримом покое ночи, оставляя лишь несколько почерневших камней, мусор, который будет смыт первым же дождем, навязчивый запах мочи, и кухни, и человеческого присутствия.
