Разве сейчас уже рассвело? Воздух душный. Эпикадий наконец заснул, и молодой мальчик-грек, с вьющимися волосами и с еще сонными глазами, записывает мои слова на тонкий цветной пергамент. Он пишет, насвистывая мелодию — складывает губы куриной гузкой, — знает, что я его не слышу.

Я, должно быть, снова заснул и пробудился внезапно. Солнечный свет струился в окна, ставни распахнуты. Мальчик-грек исчез, и Эпикадий опять сидит на своем прежнем месте за столом.

Мне было спокойно, я не ощущал боли. Раб подложил мне под спину подушки, придав сидячее положение. Воздух хрипел и свистел в моих легких.

— Эпикадий, — позвал я.

Мой язык безмолвно произносил знакомые слоги. Эпикадий резко поднял голову от своей работы, словно хотел понять мою невысказанную мысль прежде, чем я облеку ее в слова.

— Мне было видение, — сказал я. — Я видел свой последний сон.

Я смотрел на весенний пейзаж, бьющий фонтан, отдаленный склон холма.

— Я умираю, Эпикадий.

Теперь, когда эти слова были произнесены, я больше не чувствовал гнева — только глубокую печаль и сожаление.

Я провел языком по сухим, растрескавшимся губам, и внезапно меня поразил судорожный приступ кашля. Эпикадий смотрел на меня в ужасе. Я почувствовал горячую струйку в углу рта и протянул руку, чтобы вытереть ее. Я почувствовал солено-сладковатый привкус крови.

Так скоро?

Я сглотнул, помедлил и затем сказал:

— Позови ко мне мою жену. И Лукулла. Немедленно…

Я снова закашлялся.

Эпикадий встал и хлопнул в ладоши, подзывая раба.

— Принеси мое завещание, — скачал я. — Я хочу добавить туда еще один пункт. Ты мне потребуешься как свидетель.

Мой ум был ясен и тверд. Спешить было некуда. Все будет исполнено, как я того желаю.

Я откинулся на сниму и закрыл глаза.

Лукулл, ты будешь опекуном моих детей и еще не рожденного ребенка. Расскажи им, каким был их отец, Лукулл, когда злые, слабые, злобные языки станут искажать истину, когда толпа снесет мой памятник и осквернит мой прах, скажи им…

Расскажи им не о диктаторе, генерале, общественном деятеле, расскажи о Луции Сулле, который был твоим другом. Сохрани слова, что я написал, чтобы в будущем мои дети могли узнать правду. Это — последний долг дружбы, который я возлагаю на тебя.

Кровь: теплая, зловонная, темная; кровь и рвота. Кровотечение возникло неожиданно, — что-то разорвалось у меня в груди, и темный поток, который, казалось, лишил крови все мое тело, устремился вверх.

Сейчас я в полном сознании, но слаб. Мне холодно. Свет медленно исчезает. Я засыпаю и просыпаюсь, потом вновь засыпаю. Лица уплывают, расплываются, сливаются в черноте: Эпикадий, Эскулапий, Луций, Валерия…

Темно. Где лампы? Я не вижу твоего лица, Валерия. Подойди поближе, дай мне прикоснуться к тебе. Я чувствую новую жизнь, зародившуюся в твоем чреве, будущее лежит под моей рукой умирающего.

Валерия, Валерия, у нас так мало было времени!

Все остальное обратилось в пыль в излечивающей тишине этой любви. Фортуна, Венера, все вы, всесильные боги, будьте свидетелями, что я исполнил свои клятвы!

На меня опускается легкий, дальний сон, раскачивающийся на арке темноты.

Познай себя.

Где-то далеко — яркий свет, водопад, падающая звезда, рык, словно шум зимнего моря…

Смерть, неужели ты приходишь так ласково?