Друз опустился на кушетку и отпил немного вина. Я смотрел на Клелию; ее лицо было белым и равнодушным.

— Если и будет гражданская война, — сказал я, — хотя я думаю, лучше называть это восстанием, то за нее в ответе будешь ты, и Гракхи, и все остальные непрактичные мечтатели. Ты говоришь о власти идей, и я согласен с тобой. Но никто из вас не обладает ни политическим, ни здравым смыслом гуманности, чтобы понять, каков может быть результат ваших идей. Вы — идеалистичные дети. Вы открываете клетку льва и вопите о неблагодарности, когда он набрасывается на вас, чтобы растерзать. Вы отказываетесь учиться на чужом опыте. Гракх мертв. Сатурнин мертв. Вы, вероятно, тоже погибнете. Я же предпочитаю жить. Живые люди с умом больше полезны обществу.

— Наша вера не умрет.

На красивом лице Друза было подозрительно возбужденное выражение.

— Хотелось бы мне разделять твою высокомерную уверенность в том, что ты знаешь, что лучше для твоих сторонников.

Внезапно я почувствовал усталость от этого бесполезного спора, бесконечного расхождения во мнениях, управляемого какой-то неясной силой, недоступной логике. Друз умрет счастливым в катастрофе, ответственность за которую ляжет на него, безразличный ко всему, кроме того, не попрал ли он свои принципы. Я находил атмосферу благородной педантичности просто невыносимой.

— Похоже, ты очень уверен в вероятности этого восстания, — небрежно заметил я. — Можно предположить, что ты состоишь в близкой связи с предводителями италиков.

Друз лишь улыбнулся, его самообладание теперь восстановилось; его выдало лишь быстрое изменение выражения лица Клелии. Значит, она тоже об этом знала, но не сказала мне.

— Послушай, Луций, — медленно заговорил Друз спокойным, рассудительным тоном, — я собираюсь представить тебе единственный аргумент, который ты понимаешь. Скоро, возможно, в следующем году или год спустя, я намерен добиваться должности трибуна…

— С программой реформы избирательного права? Сенат наложил бы на это вето. Кроме того, всем хватило одного Сатурнина.

— Я думал, ты согласишься, что я сторонник несколько большей умеренности, нежели Сатурнин. Сенат не настолько неблагоразумен, чтобы не видеть свою выгоду: он определенно одобрил бы мою судебную реформу. В любом случае, мой дорогой Луций, такие затруднения должны волновать тебя в последнюю очередь: ты, говорят, купил себе преторство, а я значительно богаче тебя. О, я наверняка стану трибуном — если, конечно, ты не распустишь слухов, что я, как ты выразился, состою в тесной связи с италиками.

— А почему бы нет?

— Потому что, Луций, ты ненавидишь гражданскую войну. Если меня изберут трибуном или если я буду убит при исполнении служебных обязанностей и мои законы станут недействительными, в любом случае произойдет восстание. Все это тщательно распланировано. Ты должен ценить меня, сенат должен ценить меня. Я — его единственная надежда на мир. Как трибун, я буду напоминать им об этом, но только тогда…

Друз встал и поправил складки своего плаща.

— Я должен идти. Полагаю, ты примешь во внимание, Луций, что человек идеи может также, при случае, проявить себя человеком действия и, хотя мне крайне неприятно признавать это, человеком интриги. До свидания, Клелия. Мы скоро снова увидимся.

Когда он ушел, в атриуме установилась тишина.

«Ты не прав, Друз, — думал я, рассердившись и расстроившись оттого, что не смог переубедить его, — ты не прав, не прав, но ты никогда не поймешь и не признаешь этого. Когда ты погибнешь во славе, то это я и мне подобные будут те, кто спасет то, что ты подверг опасности, и подберут разбросанные человеческие останки твоих высоких идеалов. Мы должны жить, Друз; только богатый провидец может позволить себе умереть».

Мы с Клелией посмотрели друг на друга в молчании.

Я был в середине срока своего преторства и работал усерднее, чем когда-либо в своей жизни, в основном выполняя судебные обязанности, когда Руф был отозван, как он и предсказывал, чтобы предстать перед судом обывателей, и ему были предъявлены обвинения, начиная от злоупотребления служебными обязанностями, кончая тривиальной некомпетентностью. Я держал его в курсе слухов, какие доходили до меня время от времени. Они были необнадеживающими. Руф, вероятно, получал некое сардоническое удовлетворение от разорения инвесторов, причиной которому был он; но интриги влиятельных финансистов, которые предпринимали меры к его судебному преследованию, не вызывали смеха.

Я отправился навестить Руфа, как только он вернулся. Он выглядел на десять лет старше. Его лицо было серым и осунувшимся, волосы значительно поредели и теперь были почти белыми. Все же в нем был какой-то неукротимый дух, энергия и веселость, которые я нашел неописуемо раздражающими. Я был привязан, искренне привязан к Руфу, но все же то, что он делал, было совершенно бесполезным. Его заключат в тюрьму или оштрафуют, его труд будет сведен к нулю через несколько месяцев. Какой был смысл во всем этом?

Я высказал ему кое-что из того, что было у меня на уме; он печально покачал головой.

— Ты не понимаешь, Луций. Это было начало. Что бы они со мной ни сделали, они не могут уничтожить этого. Рано или поздно другие люди последуют моему примеру.

Я объяснил ему, как мог бы помочь ему будучи претором и что я могу сделать как частное лицо, намекая на подтасовку списка судей, а также на возможный взаимный подкуп судебных заседателей. Как я и ожидал, Руф отказался слушать такие предложения. Но страстность и специфический тон его отказа внезапно дали мне понять, что он действительно хотел быть осужденным. Я не понимал почему, пока не оказался в заполненном зале суда и не услышал его благородную, почти сократовскую речь в свою защиту. В отличие от других, Руф верил в честь и справедливость: это, должно быть, было очевидно всем присутствующим, что он не сделал в Азии ничего предосудительного, кроме уничтожения той несправедливости, в которой повинными были его обвинители.

Руф, конечно, был осужден; сумма, на которую он был оштрафован, далеко превышала весь его доход, о чем он и не преминул сказать.

— Я понимаю, господа, что вам эта сумма, должно быть, кажется скромной, — не удержался он, чтобы не добавить. За чем последовал сочувственный смех.

— В этом случае, — сказал председатель суда, откормленный аргентарий с толстой шеей[76], который не любил шуток, когда они касались денег, — приговором будет изгнание в любую провинцию вне границ Италии на срок, какой суд сочтет нужным и до того, как решит возможным отозвать в Рим.

Некоторые выдающиеся граждане из Смирны и Митилены[77] сопровождали Руфа в Рим, чтобы помочь ему в беде и присутствовать на судебном разбирательстве. Через два дня по всему городу распространилась весть, что они предложили ему провести свое изгнание в качестве почетного гостя в провинции, которую он, как предполагалось, разграблял. Ничто не могло бы лучше подчеркнуть его невиновность: деловое сообщество, подвергнутое насмешкам по этому поводу на пиру, рассерженно защищалось.

Срок моей службы подходил к завершению. Я был назначен, по обычаю, губернатором провинции на следующий год. Поскольку моей провинцией оказалась по определенным причинам, которые разъяснились позднее, Киликия[78], так получилось, что мы с Руфом отплыли вместе: он — в ссылку в Митилены, я — к новой главе моей государственной карьеры. Хотя тогда ни один из нас не знал, что мы никогда больше не встретимся.

Митридат. Даже сегодня я не могу думать о нем без восхищения: Митридат Понтийский — убийца, великий царь, лукавый воин, непримиримый враг, тонкий интриган. Я завоевал его, но я не мог его победить. В то время как я сижу, умирая в сельском доме в Кампанье, он все еще трудится против нас, умело раздувая докрасна угли азиатского национализма, безжалостно и неумолимо, как всегда. Его греческие шпионы сообщат ему, когда я умру, и думаю, он будет сожалеть о моем уходе из жизни. Мы понимали друг друга. Я частенько подозреваю, что у меня с ним больше общего, нежели с моими соотечественниками.