Метробий оказался прав; я потерпел неудачу и не стал претором. Все же теперь, когда золото Бокха находится под печатью в моих крепких сундуках, я вижу, что, если бы я более щедро раздавал взятки — будь то львы или кое-что другое, — пост был бы мой. «Продажный город, — сказал Югурта, — который скоро погибнет, если найдет себе покупателя». Предназначено ли мне быть тем покупателем? Слова завладевали мной. Но все же — разрушение? Я тогда мыслил понятиями не разрушения, а спасения; и сегодня, когда труд моей жизни остался позади, я все еще колеблюсь объявлять окончательный приговор.
На следующий год я больше не совершил ошибки: мое избрание было неизбежным. Пока я шел, надев знаки отличия своей официальной должности, от Форума до Капитолия, чтобы принести жертву, как это полагается всем римским преторам, а мои шесть ликторов расчищали передо мной дорогу, приветственные крики толпы ревели у меня в ушах, и я размышлял: я знаю, сколько стоят ваши приветствия, до последнего медяка. Я знаю, за сколько была куплена каждая курия электората и через кого. Вы принадлежите мне, потому что я заплатил за вас. Югурта был прав. Тогда, смотря бесстрастно вперед, с лицом, мертвенно-бледным в солнечном свете, но все же спокойным в выражении суровости, присущей римлянам, которой я так восхищался в детстве, я поднялся по ступеням великого храма. После многочисленных беспорядочных осмотров внутренностей принесенных в жертву животных предзнаменования были объявлены превосходными.
Но я зашел немного вперед в изложении событий. В то время как я был все еще эдилом, проводя дни в спорах с владельцами цирков и школ гладиаторов о процентах и комиссионных, Сцевола вернулся в Рим из Азиатской провинции. Он, как и обещал, оставил Руфа вести дела, пока не пришлют нового губернатора. Не потревоженный толпами любопытных или рассерженных людей, которые попытались бы загнать его в угол на Форуме, он объявил о своем намерении выдвинуть свою кандидатуру на должность консула и удалился в свою частную резиденцию.
Я получил от Руфа несколько писем в течение предыдущих восемнадцати месяцев, описывающих удивительный успех их кампании по восстановлению справедливости в провинции.
«Сцевола уехал в Рим, — писал он, — и я некоторое время нахожусь в одиночестве. Ты не можешь себе представит Луций, жуткую деградацию и нищету этих людей, когда мы только сюда прибыли. Даже теперь наш труд далек от завершения: раковая опухоль распространилась слишком широко. Сначала к нашим попыткам относились с подозрением — они чувствовали, я полагаю, что эта демонстрация правосудия скрывала некие еще более беспощадные планы выжать из них последние капли. Как только они поняли непреложную истину — что у нас слова не расходятся с делами и что мы имеем власть в поддержку нашим словам, их расположение стало несколько затруднительным.
Но скоро, Луций, помощь потребуется мне: я жду ежедневно вызова в Рим, обвинения и привлечения к суду, сфабрикованной процедуры суда и неизбежного обвинительного приговора. Когда наступает такое время, мысль о том, что у меня есть друзья, такие, как ты и Клелия, поддерживающие меня, которые разделяют мою веру и встанут за меня, что бы ни случилось, утешает».
Эти письма, прибывающие нерегулярно, вынудили меня прибегнуть к чрезвычайным мерам особых прошений, чтобы успокоить свою совесть. Я клялся, что буду выбрасывать каждое последующее письмо непрочитанным, и каждый раз нарушал свою клятву. Листок притягивал мой взгляд с непреодолимой силой, и не было никакого спасения. «Если я буду претором, когда Руф вернется, — спорил я сам с собой, — то окажусь в более выгодном положении, чтобы ему помочь». Все же в душе я прекрасно знал, что Руф откажется от единственной помощи, которую я понимаю и мог бы оказать.
Однако даже мысли о Руфе были вытеснены у меня из головы на некоторое время тревожным поведением Сцеволы. Он развернул предвыборную агитацию на должность консула с грандиозным достоинством, присущим высокому жрецу; его избрание никого не удивило. Рим ожидал не отмеченного особыми событиями года. Тем не менее первое, что сделал Сцевола по вступлении в должность, — это провел закон о лишении избирательного права всех италиков, которые нелегально проживали в Риме, и о насильственном возвращении их в их родные муниципии[74]. Стало ясно, что пребывание в Азии с Руфом не изменило его мнения об этом особом предмете.
То, что мы с Клелией не обсуждали закон Сцеволы, стало верхом наших изменившихся отношений; каждый опасался, как я подозреваю, догадаться об истинных тайных мыслях другого. Но Друза такие сомнения не одолевали.
Он без предупреждения штормом ворвался в наш дом через пару дней после того, как этот законопроект вступил в силу. Его обычно тщательно запахнутый плащ был накинут криво, вьющиеся волосы в диком беспорядке, лицо горело. Мы с Клелией встретили его в атриуме, не в силах удержаться от смеха над почти ребяческим гневом, так отличающимся от его обычной холодной язвительной учтивости.
— Сцевола, — запинаясь, проговорил он, и затем снова: — Сцевола, — будто в самом этом имени была некоторая непристойность.
— Так, — сказал я, — Сцевола. Хочешь изобразить удивление?
Я позвал раба и велел ему принести вина и чашу с фруктами. Но Друз не успокоился, он принялся вышагивать туда-сюда по атриуму, и в то время, как он говорил, его сандалии слабо скрипели по черно-белым мраморным квадратам.
— Он, должно быть, выжил из ума, Луций. Предводители италиков долго терпели. Слишком долго. Теперь им показали кнут. Очень мило и благородно со стороны Руфа и Сцеволы насаждать римскую справедливость азиатам. Мы могли бы делать это гораздо ближе к дому.
Моя рука замерла на полпути, поднося вино ко рту, я увидел, что Клелия смотрит на Друза с глубоким сочувствием и восхищением.
«Я исключен из их мира, — подумал я, — и изуродовано не только мое лицо».
Но мгновение ревности было пересилено ощущением власти.
«Это — ложный мир слов, — сказал я себе, — и я могу его уничтожить».
— Ты прав до определенной степени, Друз, — вкрадчиво начал я.
И не упустил быстрой вспышки удивления в его глазах.
— Но, если можно так выразиться, ты путаешь причину со следствием.
Я откинулся назад на кушетке.
— Тебе не нужно притворяться и тратить напрасно сочувствие на те банды негодяев, что Сцевола высылает из города. Тебе, как и мне, прекрасно известно, что они готовы услужить любому человеку с деньгами, который может их нанять — для бунта, убийства да для чего угодно. Сатурнин, например. Или Гракхи. Или сенат, если плата соответствующая…
— Ты говоришь об этих людях, словно они животные.
— Таковы они и есть, в определенном смысле. За исключением того, что животные менее падки на взятки.
Друз вспыхнул:
— Они имеют человеческие права, и эти права последовательно игнорировались. Как еще право может победить в Риме, если не насилием? Это — вопрос принципа…
— Да будь они прокляты, твои принципы! — воскликнул я в сердцах, разозлившись. — Сцевола совершенно прав в одном отношении. Он очистил город от гнезда нарушителей спокойствия, что хороший консул был просто обязан сделать. К сожалению, он не потрудился подумать о последствиях своего акта. Все эти лишенные прав хулиганы вернутся домой. И можешь не убеждать меня, что их местные муниципии обрадуются, когда увидят их. Нарушитель спокойствия в любом месте является таковым.
Друз прекратил взволнованно вышагивать туда-сюда и посмотрел прямо на меня.
— Мне жаль тебя, Луций, — сказал он, к моему удивлению. — Я согласен со всем, что ты говоришь. Ты же знаешь, я — совсем дурак. Но это все сейчас неуместно. Полагаю, ты не можешь этого понять. Ты либо не можешь, либо не хочешь верить, что людям ничего не остается, как жить идеями. Я не сомневаюсь, что ты презираешь меня за такие мысли. В данном случае, что действительно имеет значение — так это то, что италики требуют участия в политической жизни города, которому они служили и помогали стать великим. Вот в чем суть; и если ты не признаешь ее таковой, то ты и все тебе подобные получите опасную и уродливую гражданскую войну[75] на свою шею.
